Le texte que nous présentons ici a été écrit en 1975 par André Volkonsky (1933-2008) deux années après son retour en France. De 1947, date à laquelle il a suivi ses parents en URSS, à 1973, celle de son arrivée en Occident, il fut citoyen soviétique, sujet d’un régime qui interdisait ses œuvres, censurait les programmes de l’Ensemble Madrigal, qu’il avait fondé,  et  limitait son activité de claveciniste.

Désigné sous l’appellation de « Souvenirs d’André », ce manuscrit n’était connu que de quelques amis et n’avait jamais été publié.

Les Souvenirs sont un texte hétéroclite, quelque peu surprenant. Ce n’est ni l’évocation de la vie musicale soviétique, ni celle des relations d’André Volkonsky avec de grands hommes de son temps ; la musique n’est présente que par le récit de son combat contre l’obscurantisme de l’URSS de Khrouchtchev. Nous sommes dans les années soixante. André Volkonsky décrit sa vie : il compose de la musique de film afin d’avoir les moyens de fuir le régime, effectue de longs voyages en Asie centrale, en Sibérie et au Caucase, sa terre d’élection. Aventures et rencontres jalonnent son chemin : André sympathise avec des ermites de la forêt sibérienne,  navigue en péniche sur l’Amou-Daria ; un chauffeur de camion lui offre des fleurs quelques minutes avant de s’écraser dans un précipice ; la fête annuelle des Touchètes l’impressionne ; il fait naufrage sur le lac Baïkal, partage un compartiment de train avec un membre du Comité Central…  Avec, en toile de fond, la vision, par un homme à double culture, d’un pays à la fois anéanti et encore intact, ainsi que cet art des Russes d’Union soviétique, notamment d’André, de se faire des amis partout.

Un blog wordpress spécifique, intitulé André Volkonsky / Андрей Волконский a été créé.

Il y aura bientôt une confrérie des lecteurs des Souvenirs d’André Volkonsky, tant ce manuscrit – rédigé en français -, séduit à la fois par les thèmes abordés et par ce qu’il révèle de son auteur. Curieusement, alors qu’André parlait un français parfait, il abonde en tournures particulières : russicismes, réminiscence de l’argot d’après-guerre et utilisation d’une langue que l’on qualifierait aujourd’hui de désuète. Nous avons laissé le texte en l’état ; très compact, il a été fragmenté en plusieurs paragraphes afin d’en faciliter la lecture.

A la fin de sa vie, André Volkonsky regrettait d’avoir quitté l’URSS.  « J’étais utile », disait-il. En dépit des invitations officielles de l’ère Gorbatchev et des sollicitations de ses nombreux amis, il n’est jamais retourné en Russie. Nul doute qu’à l’exemple de certains compositeurs et interprètes de l’ex-Union soviétique, il eût pu mener une carrière internationale, se partager entre la Russie et l’Occident. Mais on ne le lui a pas demandé, ou si peu, ou trop tard…

André Volkonsky, musicien…ces trois mots sont inscrits sur la tombe d’André au cimetière de Menton, face à la mer, à l’Italie. Musicien, et musicien seulement : – Volkonsky, comme dans Guerre et Paix? lui demandait-on parfois. – Non, Volkonsky comme la musique. Ce mot l’accompagne, gravé sur sa tombe.

Peeter Volkonsky, le fils d’André, a retrouvé la traduction russe des Souvenirs. Les deux moitiés de la vie d’André Volkonsky sont donc ici réunies pour la joie de ses amis russes et occidentaux, ainsi que pour la découverte de l’homme et de son œuvre.

Les photographies  illustrant ce texte ont été choisies par André lui-même pour  la pochette du Clavier bien tempéré. Il voulait laisser cette image de lui ; nous les avons reprises pour honorer sa mémoire.

                                                                             Marina Gorboff, Paris, le 16 avril 2017

                                                                    ***

                                 LES  « SOUVENIRS » D’ANDRE VOLKONSKY      

                                 ( version originale française/ и русский перевод ) 

 1.    L’exposition du Manège fut annoncée avec une grande pompe. Elle était censée retracer l’itinéraire glorieux de l’art socialiste réaliste durant toute l’époque du pouvoir soviétique. Ce devait être une exposition monstre, regroupant les artistes de toutes les générations qui s’étaient voués à peindre et sculpter les « lendemains », ou plutôt « les présents qui chantent ». L’histoire même du bâtiment dénommé Manège n’est pas sans intérêt. Construit à la fin du XVIIIe siècle juste à côté du Kremlin dans le style communément appelé Empire, il servait d’écuries. Ensuite, tout naturellement, il fut transformé en garage pour les Packards, les Zims et les Zis des dignitaires soviétiques. En 1962, on décida en haut lieu de le rendre à des fonctions plus nobles et d’en faire une salle d’exposition permanente. C’est à ce moment que les dirigeants de l’Union des Peintres Soviétiques, se sentant menacés dans leur position – certains membres de cette commission ayant commencé à murmurer -, eurent l’idée machiavélique de s’adresser à un certain Biéloutine et lui proposèrent d’exposer. Ce Biéloutine était un peintre relativement jeune qui avait regroupé autour de lui quelques adeptes en vue de créer un atelier d’Art Décoratif, terme devant pudiquement voiler certaine velléité de faire de la peinture échappant à la routine officielle. Biéloutine, n’en croyant pas ses oreilles, s’empressa d’accepter. On mit à sa disposition une toute petite salle dans laquelle furent présentés plusieurs autres artistes sortant de l’ordinaire, dont Falk et Neizvestnyi.

Falk appartenait à l’ancienne génération. Il était de l’avant-garde déjà avant la révolution. Ensuite, il avait émigré et fait partie de ce qu’on appelle l’Ecole de Paris. Il fut l’ami de Soutine et de Modigliani. En 1938, il revint à Moscou où il fut englouti par la nuit de l’intolérance. Il vécut misérablement, se nourrissant de betteraves, pratiquant le judo et la boxe, tout en continuant à peindre ses belles natures mortes. Jamais il ne fut exposé. Quelques personnes appartenant à « la haute société », dont Ehrenbourg, qui se flattait d’être un « libéral », lui achetaient de temps en temps quelques tableaux, et c’était tout. Il mourut dans les années cinquante, entouré de quelques fidèles. Au Manège, ce fut la première fois que le public eut accès à ses peintures. Quant à Neizvestnyi – jeune sculpteur de tendance expressionniste -, il venait peu de temps auparavant de se produire dans une exposition à l’Union des Peintres même, exposition qui avait fait beaucoup de bruit.

Le jour J. arriva enfin et l’inauguration eut lieu à grand renfort de fanfares. On attendait la venue de Khrouchtchev en personne. C’est dans ce petit détail que consistait le machiavélisme du plan. Khrouchtchev arriva enfin, entouré de sa petite cour. On lui fit parcourir les quelques kilomètres de peinture représentant des prolétaires hilares devant leurs hauts-fourneaux et de kolkhoziens assis devant des tables ployant sous les victuailles et agitant de petits drapeaux, tout ceci dans une manière qu’aurait trouvée académique même un prix de Rome 1860. Ensuite, avec beaucoup de perfidie, on l’entraîna dans la fameuse petite salle. Khrouchtchev, stupéfait, qui n’avait jamais rien vu de pareil, entra dans une fureur noire. Les artistes étaient présents.   – « Vous êtes tous des pédérastes, tempêtait Khrouchtchev. Chez nous, on fout dix ans de tôle pour des trucs pareils ! » – « Voilà enfin des paroles dignes de Lénine », émit avec beaucoup d’à-propos Serov, président de l’Académie des Beaux-Arts de l’URSS. Tout le monde, penaud, baissait la tête. Neizvestnyi fut le seul à oser répondre. Il proclama qu’il s’était battu pendant la guerre, qu’il avait versé son sang pour la patrie, qu’il était communiste et qu’il ne permettrait à personne, fut-ce à Khrouchtchev en personne, de l’insulter. En effet, Khrouchtchev lui avait lancé au visage: -« Il n’y a que la tombe pour guérir un bossu » (proverbe russe). Ce à quoi Neizvestnyi rétorqua -« Vous avez employé cette méthode, non sans succès, à l’époque de Staline. J’avais cru comprendre que ce n’était plus l’usage aujourd’hui ». Il fallait un sacré culot pour oser dire une chose pareille. Quoi qu’il en soit, une fois de plus, les carottes étaient cuites. Quelque temps après, Khrouchtchev convoqua les coupables dans sa datcha pour se lancer de nouveau dans les diatribes sur l’art bourgeois décadent, sur l’obligation de poursuivre une lutte idéologique sans répit contre l’Occident pourri, puis se tournant vers un personnage timidement assis dans un coin et que personne n’avait remarqué, il le pria de se lever et déclara : -« Nous avons là devant nous un écrivain merveilleux qui, lui, décrit la réalité sans ambages et sans la déformer comme vous. Voilà, camarades, sur qui vous devriez prendre exemple ! »

Cet écrivain, c’était…Soljenitsyne ! Une journée d’Ivan Denissovitch venait à peine de paraître. Ce fut le premier clin d’œil que l’Histoire nous décocha. L’autre fut réservé à Neizvestnyi. Après son limogeage, Khrouchtchev, se morfondant dans l’inaction et éprouvant peut-être des remords tardifs, invita plusieurs fois chez lui le malheureux sculpteur. Ils eurent, paraît-il, des discussions fort animées, qui ne manquèrent pas d’influencer progressivement la Weltanschauung du vieil homme d’Etat. La bombe explosa soudain. Dans son testament, Khrouchtchev exprimait le désir que le monument funéraire qui devait couronner sa tombe fut confié à…Neizvestnyi. Khrouchtchev fut enterré à la sauvette mais sa famille veilla à l’accomplissement de son dernier vœu. L’on peut voir aujourd’hui au cimetière de Novodevitchi à Moscou cet étrange monument : le buste du dictateur est écrasé entre deux blocs de granite, l’un blanc, l’autre noir. Allégorie ? Pour en terminer avec Neizvestnyi, il finit par émigrer lui aussi et se trouve maintenant en Occident.

2.         En décembre 62, les représentants les plus en vue de la jeunesse artistique et littéraire furent invités à se présenter à la Commission Idéologique du Comité Central pour une soi-disant conversation amicale. J’arrivais légèrement en retard. La salle était bondée. J’occupais en l’occurrence la seule place libre et me trouvais assis par un hasard miraculeux à côté de la camarade Fourtseva, notre ministre de la Culture. Elle ressemblait à s’y méprendre à la cuisinière de Lénine (« J’espère qu’il arrivera un jour où n’importe quelle cuisinière pourra gouverner notre Etat ». Lénine op.cit.). Il est vrai qu’on l’imaginait plutôt se crêpant le chignon avec ses voisines d’appartement communautaire que se penchant sur un bortsch. Elle ne m’avait jamais vu auparavant mais trouva néanmoins bon de me susurrer à l’oreille : -« Quelle journée passionnante !  N’est-ce pas que c’est merveilleux de voir tant de gens cultivés ensemble ? » La pauvre, ayant évolué toute sa vie dans le milieu des apparatchiks, n’en avait effectivement jamais vu. Sur l’estrade siégeait une brochette de visages glabres, la Commission Idéologique. Je dois avouer pourtant qu’ils avaient l’air de joyeux lurons en comparaison de leur président, le commandant Illyitchev. Vêtu d’un complet étriqué couleur caca de souris, nanti d’un pince-nez à la Béria, d’une pâleur maladive avec de la mauvaise graisse autour, il faisait penser à un croque-mort à la retraite. « En voilà un qui doit compulser à ses moments perdus le manuel du parfait petit bourreau », me dis-je. Je dois ajouter pour la petite histoire qu’il fut bientôt nommé ambassadeur à Pékin. Les camarades chinois ont dû avoir en lui un interlocuteur de choix. Il n’y avait qu’une fausse note dans ce monde lunaire : la trogne d’Adjoubei, rédacteur en chef des Izvestia et gendre de Khrouchtchev. Il était difficile d’évaluer, même approximativement, les quantités de vodka qu’il avait ingurgité durant sa courte mais fulgurante carrière. Adjoubei, c’était en quelque sorte le logarithme de la vodka. J‘eus la même impression quelques années plus tard en voyant Brejnev.

La séance commença. C’est un lieu commun, lorsque l’on parle de « séance », d’ajouter « houleuse ». Elle ne le fut point. C’était une suite monotone de mea culpa et d’autocritiques. Biéloutine se distingua particulièrement par sa veulerie. Evtouchenko, le « malin », parla comme d’habitude pour ne rien dire. Il y eut pourtant de rares exceptions. Un fille dont je ne me rappelle pas le nom raconta son enfance, l’arrestation puis la disparition de son père, la terreur que nous avions tous connue et puis l’immense espoir qu’avait suscité le rapport Khrouchtchev, l’espoir que jamais cela ne recommencerait plus… et voilà que maintenant… Et en effet, tout cela donnait une impression de déjà-vu….les années jdanoviennes… la lutte contre le cosmopolitisme et le formalisme, etc… L’Eternel Retour, en quelque sorte… Evidemment, c’était la voix clamant dans le désert…Autant s’adresser à un mur.

Pendant la pause, le secrétaire de la cellule du Parti de l’Union des Compositeurs, Karen Khatchatourian, neveu du célèbre, avec lequel j’avais fréquenté le Conservatoire, s’approcha de moi. Il avait la réputation d’être plutôt bonne pâte. En l’occurrence, il me dit ceci : -« Ecoute, mon vieux, ne te fâche pas, mais en tant que secrétaire du Parti, je serai tout à l’heure obligé de dire du mal de toi. Tu sais que je ne peux pas faire autrement. Ne m’en veux surtout pas. » – « Tu es peut-être obligé de le faire puisque tu occupes ce poste, mais dis-moi un peu, est-ce que toi, on t’a vraiment obligé de l’occuper… ce fameux poste ? » lui répondis-je en lui tournant le dos. Et en effet, quelques minutes plus tard, il commença à déverser sur moi le tonneau de superlatifs injurieux de rigueur. Cette triste comédie dura trois jours. Je choisis de me taire. Quel dialogue pouvait-il y avoir avec cette assemblée de paranoïaques ? Je me souviens de notre charmant poète Kharms, qui disparut dans la tourmente des années trente et qui, quelque temps avant son arrestation, avait été lui aussi convoqué par une « commission idéologique » pour subir un lavage de cerveau. Il écouta avec une patience infinie toutes les insanités débitées par des tchékistes en veste de cuir. A la fin de la séance, on lui demanda s’il était d’accord. – « Mais oui, bien sûr, répondit-il d’une voix douce. Que voulez-vous que je fasse d’autre ? L’Armée et la Marine sont de votre côté. » Ce genre d’humour devait lui coûter la vie. Le discours de clôture fut prononcé par Illychev. Il n’épargna personne. De tous les musiciens, je fus le seul à être cité. Il ajouta par ailleurs : – « Nous regrettons que Volkonsky n’ait pas pris la parole. Il nous aurait certainement communiqué des choses intéressantes. » Et comment ! Je quittais le bâtiment du comité central conscient de mon rôle de brebis galeuse. Je pris la décision de me planquer et de me perdre dans la nature pour une durée indéterminée, jusqu’à ce que la tempête s’apaise. Je donnais mon dernier concert – consacré à Bach -, le jour de la Saint-Sylvestre. C’était une bonne chose que de donner aux gens de nouvelles forces pour passer une nouvelle année. Je réitérais au fil des années et le public prit l’habitude de venir écouter un peu de musique juste avant le Nouvel An… Puis je dis adieu à Moscou. Mon absence dura exactement un an.

3.       Je me rendis d’abord à Riga, où je devais terminer la musique d’un film tout à fait idiot dont le scénario avait été bâclé par le tristement célèbre Mikhalkov, auteur des paroles de l’hymne soviétique et de fabliaux pour enfants, agent du KGB à ses moments perdus. Ce film était censé être une comédie musicale. Il avait donc commis quelques paroles pour les chansons d’usage. Quand je reçus les textes, je sursautai d’indignation. J’avais accepté de faire de travail pour des raisons alimentaires, j’étais donc prêt à toutes les platitudes mais jamais encore je n’avais rien lu d’aussi débile. Dieu sait pourtant que nous étions blasés ! Je m’adressais au metteur en scène. -« Je sais que nous faisons ce travail pour de l’argent, je comprends que Mikhalkov, le millionnaire (autant que l’on puisse l’être en URSS), veuille aussi se faire un peu d’argent de poche, mais il y a quand même des limites à tout. Qu’il se donne la peine de trouver dix ou quinze minutes pour retravailler le texte ! » Le metteur en scène tomba d’accord qu’effectivement, ce n’était pas Pouchkine. Deux jours plus tard, il m’avoua que Mikhalkov l’avait envoyé promener, disait que tout était très bien ainsi et que de toute façon, il ne pouvait faire mieux. J’éclatai de rire et téléphonai moi-même au Grand Poète.
– Ecoutez, lui dis-je. Je suis un gentilhomme et vous en êtes un autre (Mikhalkov se targuait effectivement d’être d’une assez bonne famille et ne manquait jamais de le souligner).
– Ouais. De quoi s’agit-il ?  – Veuillez avoir la bonté d’améliorer votre texte, autrement je cesserai de vous considérer comme tel. Il avait quand même un certain sens de l’humour car il condescendit à me recevoir. J’arrivais dans son appartement encombré de bibelots de prix et de tableaux de maîtres. Il s’assit devant son secrétaire Louis XV, prit une feuille de papier et dix minutes après, me la tendit, rayonnant.
– N’est-ce pas que c’est magnifique ! Sa muse lui avait soufflé une ultime variante :

•    Tout le monde dit
•    Que l’amour est un poison,
•     Mais ce n’est pas vrai
•     Mais ce n’est pas vrai
•     Mais ce n’est pas vrai !

Le reste était du même acabit. Je compris qu’il était inutile d’insister. Je m’apprêtais à partir quand il me déclara soudain :   – A propos de gentilhomme, je dois vous dire ceci : un Juif se fera toujours baiser par un Grec, et un Grec par un Arménien. Mais n’oubliez jamais qu’un gentilhomme russe baisera toujours tout le monde. Et tout content d’avoir défini ainsi la mission de la noblesse russe, il me tapota l’épaule, ce qui voulait probablement signifier : « C’est jeune et ne sait pas ».

Quant au metteur en scène, c’était lui aussi un numéro. Ses incartades avaient fait rire tout Moscou. Un certain soir, il s’était rendu avec une foule d’amis dans le plus grand restaurant de Moscou, le Métropole, pour y passer une agréable soirée. Hélas, il n’y avait pas une seule place de libre. Il fit alors appeler le maître d’hôtel et déclara sur un ton qui n’admettait pas de réplique : – Je vous somme de dresser une grande table pour moi et mes amis, car je suis le fils de Pavlik Morozov ! Pour un Soviétique, le nom de Pavlik Morozov est aussi évocateur que Jeanne d’Arc pour un Français. Vers 1930, en pleine collectivisation forcée, ce gosse âgé d’une dizaine d’années trouva bon de dénoncer son père, un paysan, qui avait caché quelques boisseaux de grains pour nourrir sa famille. Le vieux fut arrêté par la Tcheka et fusillé sur le champ. Le garçon, lui, fut lynché par le village (il ne faut pas oublier qu’entre 1929 et 1934, grâce à cette fameuse collectivisation, 11 millions de paysans sont morts de faim ou ont été déportés). Depuis, Pavlik Morozov est devenu en quelque sorte le symbole de la « morale » socialiste puisqu’il avait sacrifié le bonheur filial au bonheur de la collectivité. On a rabâché son nom à des générations d’enfants et l’on peut voir dans presque tous les parcs de la Culture et du Repos ses effigies en stuc, tristes monuments érigés à la gloire de la délation enfantine. L’absurdité de la scène du Métropole était d’autant plus flagrante que notre metteur en scène avait un type arménien fort prononcé et était déjà d’un certain âge. Néanmoins le maître d’hôtel, perplexe, se gratta la tête et dut se dire « On ne sait jamais » car il s’inclina et fit dresser la table. C’est ainsi que périssent les mythes… Je doute du reste qu’en France, je puisse récolter un même succès en me faisant passer pour un descendant du petit tambour d’Arcole !

Après avoir rapidement apporté ma contribution au nouveau chef-d’œuvre cinématographique et empoché mon cachet – fort important, toute une année de liberté -, je m’apprêtais à quitter les brumes de la Baltique pour des cieux plus cléments lorsque le téléphone sonna. C’était Moscou. Karen Khatchatourian, le même qui m’avait houspillé au Comité Central, était au bout du fil.
– Il y a une nouvelle réunion. Elle sera de loin plus importante puisqu’elle sera présidée par Khrouchtchev lui-même. Tu dois revenir d’urgence à Moscou.
– Je regrette, mais je ne peux absolument pas.
– …  ?
– Mais oui. C’est le début du printemps au Caucase, il y a les tous premiers bourgeons, les amandiers fleurissent, il m’est impossible de manquer cela.
– Tu es complètement fou !
– Inutile d’insister, je ne changerai pas d’avis.
Une demi-heure plus tard, nouveau coup de téléphone. Cette fois c’était Khrennikov, le secrétaire général de l’Union des Compositeurs, qui se dérangea pour me raisonner. Je fus inébranlable. Le téléphone sonna encore plusieurs fois au cours de la soirée, mais je ne décrochais plus. Ce devait être des fonctionnaires de plus en plus haut placés. La nuit, j’étais dans le train qui m’emmenait vers mon cher Caucase. J’avais le net sentiment de les avoir eus. Mais pour combien de temps ?

4.       Tbilissi m’accueillit comme toujours avec la plus grande chaleur. Les amandiers étaient effectivement en fleurs ; une foule d’amis s’empressa de me fêter, choyer et cajoler. J’eus droit à des repas interminables où le vin coulait à flot. Après quelques jours de béatitude, je me mis en devoir de chercher ma planque. J’étais décidé à composer un ballet pour Balanchine que j’avais rencontré quelques mois plus tôt lors de sa tournée à Moscou. Nous nous étions plu et il me l’avait proposé. Je lui avais demandé ce qu’il aurait voulu comme musique. – « On peut danser sur n’importe quelle musique à l’exception de Beethoven, me répondit-il. Faites ce que vous voulez, je m’arrangerai ensuite. » Je le crus volontiers : j’avais particulièrement admiré ce qu’il avait fait avec les pièces de Webern. Ceci dit, il était rigoureusement interdit d’envoyer quoi que ce soit à l’étranger sans passer par le canal officiel, ce qui, pour des raisons évidentes, était hors de question. Mais j’étais bien décidé cette fois de passer outre.

Je connaissais à Tbilissi une vieille dame spécialiste des fresques géorgiennes. Elle avait parcouru pendant quarante ans tous les sentiers de ce magnifique pays et avait à peu partout d’innombrables amis. Je lui contais mon affaire, précisant que voulais trouver un endroit isolé et sauvage pour pouvoir composer en paix pendant quelques mois  . –  J’ai ce qu’il vous faut, s’écria-t-elle, un endroit absolument merveilleux… un monastère de troglodytes dans un site particulièrement sauvage. Il n’y a personne sauf un vieil ermite. Je vais vite lui écrire… Vous pourrez vivre chez lui …   Tout à coup, l’expression de son visage changea.
– Oh, j’avais complètement oublié. Cela n’est pas possible… C’est un indicateur de police…
– Comment, m’écriai-je, au comble de la stupéfaction. Mais comment diantre peut-il moucharder s’il vit dans un désert?
– Voyez-vous, m’explique-t-elle… C’est un saint homme… alors les gens viennent même de loin lui raconter des choses… Deux ans plus tard, j’appris que ce saint homme avait trouvé une fin bien misérable. Un beau matin, on le retrouva un poignard entre les omoplates. Les gens avaient cessé de lui faire confiance.
Nous tombâmes finalement d’accord sur un petit village situé en Géorgie occidentale, dans les montagnes mais où le climat n’était pas trop rude. Elle connaissait très bien le maître d’école et me donna un mot pour lui. « En outre, ajouta-t-elle, vous y verrez une splendide église du Xe siècle, une des plus belles de Géorgie. »

Je partis le lendemain avec un ami qui voulait à tout prix m’accompagner pour m’installer de la manière la plus confortable. Quand nous arrivâmes au chef-lieu dont dépendait le village, il insista pour que nous rendions visite aux autorités locales. – « Tu vas voir, c’est tout à fait différent chez nous » dit-il pour surmonter mes appréhensions. Il me présenta au secrétaire local du Parti comme étant un compositeur russe célèbre, et ajouta : « Khrouchtchev lui-même l’a critiqué ! » Je n’en croyais pas mes oreilles. Mais le visage du fonctionnaire s’éclaira soudain et la conversation, d’officielle, devint tout de suite amicale. Il faut expliquer ici que tous les Géorgiens sans distinction haïssaient cordialement Khrouchtchev parce que celui-ci avait déboulonné Staline, d’origine géorgienne. On peut affirmer paradoxalement qu’en Géorgie, le stalinisme était… de l’antisoviétisme. C’était une forme d’opposition nationale. Quelque temps après le XXe Congrès, quand on commença à enlever partout les statues du Génial Père des Peuples dont le pays était infesté, la première émeute d’importance eut lieu précisément à Tbilissi. Il fallut envoyer des troupes spéciales du KGB. La répression fut sanglante, plus de mille morts. Le secrétaire donna immédiatement des directives au kolkhoze pour que l’on me fournisse tous les produits dont j’aurais besoin durant mon séjour, ceci au prix d’achat pratiqué par l’Etat. C’est là que j’eus les preuves matérielles de l’exploitation éhontée des paysans en URSS. Jugez-en vous-même : j’avais dorénavant la possibilité d’acheter un cochon pour 3 roubles alors qu’au marché libre, il en valait 40, 45 et même 50. Même chose pour les autres denrées : fromage, volaille, vin. J’eus soin, plus tard, au courant de mon séjour, d’acheter à ces prix dérisoires le plus de cochons possibles et de les distribuer au plus grand nombre de paysans pour leur usage personnel. Je devins rapidement un personnage fort populaire. Tout ceci se faisait bien entendu en cachette. Seule la caste dirigeante pouvait ouvertement s’approvisionner de cette manière. Ce qui était savoureux dans l’affaire, c’est que j’y avais eu droit parce que critiqué par Khrouchtchev !

J’arrivais enfin au village dans une jeep prêtée gracieusement par les autorités. Notre hôte, le maître d’école, était un personnage impressionnant : âgé de plus de soixante-dix ans, de haute stature, il resplendissait de santé. Dernier rejeton d’une famille princière célèbre dans le pays, sa vie fut une perpétuelle lutte pour survivre. Tous ses proches, frères et sœurs compris, avaient été exterminés. Il avait échappé au destin en se terrant dans ce village et en devenant paysan. Il cultivait un minuscule lopin de terre et donnait à l’école des leçons d’allemand afin d’arrondir ses fins de mois. Il s’était tellement appliqué à ressembler à « camarade-tout-le-monde » qu’il fallait un certain effort pour percer les restes de l’éducation raffinée qu’il tenait de sa prime jeunesse. Sa famille l’avait envoyé, avant la révolution, faire des études à l’étranger. En 1914, alors qu’il était assis à la terrasse d’un café à Vienne, un homme basané lui demanda en mauvais allemand si la place était libre. Cet homme avait le type caucasien. A tout hasard, mon hôte lui posa une question en géorgien. Ils se jetèrent dans les bras l’un de l’autre. – « On ne rencontre pas souvent un Géorgien à Vienne… Depuis, il me fréquenta assidûment. Il portait mes chemises, nous jouions au bras de fer (je gagnais invariablement). Un jour, il me demanda de lui prêter cinquante roubles, une petite fortune à l’époque. Je les lui donnai, après quoi il disparut à tout jamais. » La guerre éclata. Mon hôte, comme sujet de l’Empire Russe, fut interné. Ce n’est qu’en 1918 qu’il parvint à rejoindre son village en traversant à pied la Russie en proie à la guerre civile. Bien des années plus tard, en parcourant un journal, il tomba soudain sur la photo du type qu’il avait rencontré à Vienne. C’était… Staline ! -« Ah, si j’avais su ! Jamais je n’aurais donné cinquante roubles à cette vipère ! »… Visiblement, il ne partageait pas l’admiration de ses compatriotes pour le Père des Peuples. Ce n’est pas le seul souvenir que je récoltais sur Staline. Je fis connaissance d’un auguste vieillard qui, lui, avait joué avec Staline enfant. Il me raconta qu’un jour, le petit Staline s’adressant à ses camarades, s’écria : -« Regardez ce que je sais faire ! » Puis, se saisissant d’une hache, il amputa la jambe d’un veau qui paissait dans le pré voisin.
Je demandais à mon hôte de me faire voir la fameuse église dont il détenait la clef. L’église, toute ciselée, était un pur joyau. Devant l’autel, une poule était attachée par la patte. Je demandais la signification.
– C’est une coutume chez nous. Si, dans une famille, quelqu’un tombe malade, on apporte une poule, ou quelquefois un agneau, pour que le Bon Dieu fasse le nécessaire.
– Mais que va devenir cette poule? Elle va mourir de faim!
– Non, parce que le Bon Dieu ayant reçu son dû, n’importe qui peut la prendre en laissant à sa place 20 kopecks. C’est une très bonne coutume.
– Alors, nous pouvons l’emporter ?
– Naturellement !
Nous revenions vers le village, moi avec la poule sous le bras, quand brusquement il se tourna vers moi :
– Donnez-moi cette poule! Il la prit et la dissimula sous son veston.
– Mais pourquoi, si c’est la coutume ? Il me fit un clin d’œil malicieux.
– Ce n’est quand même pas tout à fait correct.
Devant la fontaine, six ou sept lascars attendaient leur tour avec des cruches.
– Oui, répondirent-ils en chœur, nous sommes tous des princes.
Ceci n’était guère fait pour m’étonner. Ce pays en avait connu une véritable inflation. Je me souviens d’une statistique de la population du gouvernement de Koutaïssi, publiée vers 1905, où l’on pouvait lire à peu près ceci : – commerçants, 3,5% ; – paysans, 30% ; – princes, 38%. Ainsi, la Géorgie pouvait se vanter d’avoir produit le plus grand nombre de princes par tête d’habitants au monde. Naturellement, toutes les plaisanteries à ce sujet étaient fort inopportunes.
Je restais trois mois dans ce village, travaillant d’arrache-pied à mon ballet new-yorkais. Je peuplais la scène de machines à écrire, de jeunes filles en rouge et en bleu, de musiciens. Tout ce petit monde devait continuellement bouger, les fonctions étaient multiples : les jeunes filles pouvaient danser, taper de la machine, jouer avec les instruments ; les musiciens également. Je voulais une liberté organisée. Quand je me sentais fatigué, je faisais d’immenses randonnées dans les montagnes avoisinantes. Je n’envoyais jamais ce ballet à Balanchine. Avec un certain recul, je trouvais que la musique n’était pas à la hauteur…Lors de mon départ définitif de Moscou, en 1973, je procédais à une grande purge et détruisis le manuscrit.

5.     Depuis toujours, j’avais été attiré par l’Asie. Je voulais surtout voir le désert et aller dans des endroits où personne ne va jamais. Sur les bords de l’Amou-Daria, à la frontière du Turkestan et de l’Ouzbékistan, se trouvait la plus grande oasis d’Asie centrale – le Khoresme -, berceau d’antiques civilisations. Peuplé à l’origine par des tribus de race iranienne, il faisait partie de la Bactriane. Un système d’irrigation extrêmement élaboré permit à l’oasis de s’étendre très loin dans le désert. Le point culminant de cette civilisation se situe autour des XIIe-XIIIe siècles. L’invasion des Mongols fut une catastrophe. Ils pratiquaient une politique de terre brûlée ; toutes les villes furent rasées, les canaux détruits. Le Khoresme ne s’en remit vraiment jamais. Une partie de la Horde d’Or, le clan des Ouzbeks, s’installa dans la région. Au XIXe siècle, le Khoresme, sous le nom de Khiva, était un état indépendant gouverné par un Khan. Lors de la conquête russe, on lui laissa un semblant d’indépendance ainsi qu’à l’émirat de Boukhara, plus au sud. Naturellement, ces restes d’indépendance furent liquidés par la révolution. Maintenant le Khoresme était une région importante pour la production du coton. Je voulais à tout prix descendre l’Amou-Daria. Je m’étais dit qu’il devait certainement y avoir quelque chose ressemblant à des péniches ; l’idée de traverser le désert en péniche me séduisait énormément. Ensuite, à partir de Khoresme, je pourrais rayonner et essayer d’atteindre les antiques villes mortes maintenant dans le désert. Je traversais la Caspienne et me rendis en train jusqu’à Tchardjo, où l’Amou-Daria devenait navigable.

Le voyageur qui débarque à la « belle saison » à Tchardjo – petite ville poussiéreuse, célèbre pour ses melons -, doit avoir la funeste impression qu’il ne quittera jamais plus cet endroit. La fraîcheur toute problématique de l’Amou-Daria ne peut chasser la torpeur qui vous envahit à la descente du train. Quelques chiens galeux et efflanqués agonisant dans la poussière, l’odeur du melon pourri, la chaleur omniprésente. Il faut vraiment des efforts surhumains pour marcher dans ces rues vides et rectilignes. Je m’étais muni d’un papier spécifiant que j’étais membre de la Société de Géographie. Sur la couverture, on pouvait lire en grosses lettres : Académie des Sciences de l’URSS, et à l’intérieur, il y avait ma photo avec un gros tampon. Ce document précieux était censé contrer la vigilance des sbires et de divers amateurs d’espionnite. Il m’avait rendu dans maintes circonstances d’inestimables services. Comme disait Chaporine, mon professeur au Conservatoire : – « L’homme a un corps, une âme et des papiers. » J’avais à l’époque parfaitement assimilé la leçon. Je me présentais donc à l’administration de la navigation fluviale en affirmant que j’étais envoyé par ladite Académie des Sciences en éclaireur, pour préparer une grande expédition. Le directeur, un brave homme, persuadé que j’étais quelqu’un de très d’important, se mit presque au garde à vous et me proposa sur le champ une vedette. Je refusais et lui dis que je me contenterais modestement d’une place sur une péniche. Justement, dans trois jours, un train de péniches vides devait descendre le fleuve.

Je me terrais durant ces trois jours à l’hôtel, lisant, volets fermés, un livre sur l’Alaska. J’imaginais des glaciers, des esquimaux et des troupeaux de rennes, seul moyen d‘échapper aux 50°à l’ombre. Mais il fallait quand même s’approvisionner ; on m’avait prévenu que le voyage risquait de durer une dizaine de jours, le fleuve changeant perpétuellement de lit, ce qui rendait la navigation difficile en cette saison. J’entrais d’abord chez le marchand de tabac du coin. A ma grande stupéfaction, il n’y avait que des cigarettes albanaises ! L’URSS ayant rompu toutes relations avec l’Albanie depuis deux ans au moins, cela faisait belle lurette que je n’en avais vu. – Voyez-vous, m’expliqua le marchand, je suis grand amateur de cigarettes albanaises ; aussi quand j’ai lu dans les journaux que ça ne marchait plus avec l’Albanie, j’ai commandé tous les stocks disponibles. Comme je suis le seul à fumer des albanaises dans toute la ville, je suis pourvu jusqu’à la fin de ma vie. Mais si vous les aimez bien je peux vous en céder quelques cartouches.
– Mais le plan ? Vous êtes bien obligé de vendre quelque chose de temps en temps, quand même !
Il me jeta un regard qui se passait de tout commentaire. Il fallait être naïf comme moi pour ne pas comprendre les détours plaisants que pouvait emprunter l’économie socialiste. Les habitants de cette ville n’avaient au fond qu’à se débrouiller, Tachkent n’était qu’à une journée de train.

L’homme ne se nourrissant pas que de cigarettes albanaises, je pénétrais dans un magasin d’alimentation. Hélas ! A part quelques boîtes de sardines marocaines enflées que je m’empressais d’acheter pour les jeter peu après, il était vide. Il n’y avait même pas de pain dans cette ville. Je dus me contenter de galettes faites avec je ne sais quoi lesquelles, très vite, se couvrirent de petits champignons verdâtres. Heureusement qu’il y avait les melons ! J’en chargeais ma péniche d’une bonne cinquantaine. Le train était composé de cinq péniches et je choisis de dresser ma tente tout à l‘arrière, pour ne pas entendre le bruit du moteur. Les mariniers étaient tout à fait charmants. Ayant par la suite souvent utilisé ce mode de transport, je puis affirmer que non seulement c’est la manière la plus agréable de découvrir un pays mais qu’aussi les gens qui en ont fait leur métier sont une race à part. Souvent, ce sont de vieux couples qui ont passé toute leur vie sur l’eau. L’immuabilité de leur existence est symbolisée par leur petit chien – il y en a toujours un, toujours le même ; je l’ai rencontré sous toutes les latitudes…Il n’y a pas longtemps je l’ai revu sur le Rhin et les canaux français…

La descente du fleuve fut un enchantement. Le fait de traverser le désert en péniche ne cessait de m’étonner. Nous sommes prisonniers des clichés : le désert n’était jusqu’à présent pour moi qu’une succession interminable de dunes. Il n’en est rien. Paresseusement couché, semant l’Amou-Daria d’écorces de melons, je voyais défiler des montagnes ocres et rouges, des forêts de « saksaoul », arbustes noueux aux multiples vertus, des fleurs inconnues…et, bien sûr, du sable ; parfois le tombeau d’un marabout, souvent un nomade immobile avec son chameau efflanqué attendant on ne sait quoi. Au crépuscule, l’eau, de brune qu’elle était, se couvrait de paillettes bleutées à reflets métalliques et, de liquide, se transformait en solide ; c’était une manière de mirage, car tous mes efforts pour filmer cette étrangeté s’avérèrent inutiles. Le soir, la navigation s’arrêtait ; nous ramassions du saksaoul pour faire des feux puis,  m’enfouissant dans le sable, j’écoutais des mélopées iraniennes sur mon transistor. Quelquefois, nous échouions. Nous sommes restés comme ça deux jours entiers au milieu du fleuve ; c’était alors prétexte à baignades. Le courant était si vif qu’il fallait s’enrouler dans une corde tenue par moins trois gaillards pour ne pas être emporté.

Au bout de dix jours, l’oasis apparut. Je troquais mes péniches contre un camion. Je vis Khiva, la capitale du Khan, une ville des Mille et Une Nuits parfaitement conservée et dénuée de vie. Dans le palais du Khan on pouvait admirer un carrosse, cadeau de la Grande Catherine. Il était oiseux d’imaginer les vicissitudes qu’avait dû subir cet objet baroque recouvert de dorures et d’anges joufflus pour en arriver jusque-là, ainsi que l’usage que pouvait en faire le Khan. Je vis également – ô merveille des merveilles – Kounia-Ourguentch, l’ex capitale de Khoresme, rasée par les Mongols au XIVe siècle. L’oasis ayant reculé, ce qui restait de la ville se trouvait déjà dans le désert. Il fallait parcourir des kilomètres de briques et de pierres, fouler des monnaies et divers objets brisés restés là, à découvert sous le ciel, pendant des siècles. A l’horizon pointaient, à une grande distance les uns des autres, quatre mastodontes ayant par miracle échappé à la destruction. Parmi eux, le plus grand minaret d’Asie Centrale (90 m) ainsi que l’un des plus beaux mausolées que j’eus le loisir de voir. Le pays ici étant plat, ils émergeaient de très loin ; certains tableaux de Tanguy me vinrent à l’esprit.

J’avais l’idée de descendre jusqu’à la mer d’Aral ; je retrouvais donc mes péniches, traversais le delta presque aussi étendu que celui du Nil, et me retrouvais à Mouinak, bourgade de pêcheurs qui s’étalait sur une langue de sable s’avançant dans la mer. Les maisons de pisé et en terre glaise avaient disparu pour faire place à de fragiles constructions en roseaux. La population avait changé aussi ; on voyait surtout des Kazakhs au type mongol plus accentué que celui des Ouzbeks. Dans l’air flottait une odeur de poisson et de goudron. Des centaines de petits bateaux évoluaient sur l’encre de Chine de la mer ; au loin, on devinait la ligne rouge des falaises du plateau Oust’iourt ; sur la rive, les femmes attendaient, plantées sur le sable. Lors de ma visite, c’était encore le paradis du poisson et des pêcheurs. Maintenant, Mouinak n’existe plus ; ses habitants l’ont fui, les maisons sont condamnées. La mer d’Aral partage le sort de la Caspienne et du lac Balkhach : une irrigation intempestive, la construction de divers ouvrages plus l’incompétence des bureaucrates agrémentés par le j’menfoutisme général ont eu raison de ces réservoirs uniques, si importants pour cette zone d’intense sécheresse ; le niveau de l’eau a fortement baissé, il n’y a presque plus de poisson, le climat change. Qu’en sera-t-il dans vingt ans ?

6.        Le soir, je fis connaissance avec le capitaine d’une péniche-citerne qui fournissait en eau potable toutes les localités de la région. L’eau se vendait au prix de dix kopecks le seau. Il devait partir le lendemain quelque part dans le delta pour approvisionner en eau la plus grande léproserie d’Asie centrale. Je ne pouvais manquer une occasion pareille et demandais à l’accompagner sur le champ. Le delta était une étendue de roseaux géants parmi lesquels il fallait se frayer un étroit passage, appelé par les gens du pays « tropa » (ce qui en russe veut dire « sentier »). Ces « sentes » se ressemblant toutes, des années d’expérience sont nécessaires pour ne point se perdre dans ce labyrinthe. Parfois, au détour, un pêcheur au yeux bridés… Serait-ce le Mékong ?

Après deux jours de manœuvres laborieuses, nous débouchâmes sur une sorte de lac intérieur. A l’autre bout, il n’y avait plus de roseaux, le désert commençait. Je ne sais quel fonctionnaire sadique eut l’idée lumineuse de créer là une colonie pour lèpreux, mais je dois avouer que rarement dans ma vie j’eus impression aussi pénible. L’endroit était d’un sinistre accompli et, peut-être à cause des baraques en bois, ressemblait plus à un camp de concentration qu’à une institution médicale. Le climat, très continental, n’ajoutait guère d’agrément à la situation ; l’hiver y était rude, le thermomètre descendait souvent à 20° au-dessous de zéro ; l’été y était, comme partout en Asie, torride. Je demandais à l’un des médecins la raison pour laquelle on avait choisi cet endroit. – « C’est pour que les malades ne puissent s’échapper », m’expliqua-t-il. En effet entre le désert et les marécages, il n’y avait pas le choix ! Cette assertion fut du reste démenti d’une manière spectaculaire quelques jours plus tard. L’arrivée de la citerne, une fois par semaine, constituait un événement dans la vie des lépreux, aussi toute une foule de faciès léonins nous attendait sur la berge avec impatience. Nous leur jetâmes le tuyau de raccordement et ils se mirent à pomper l’eau avec acharnement. J’en profitais pour descendre à terre, malgré les injonctions du capitaine qui avait peur de la contamination. J’appris bientôt tout ce qu’il fallait savoir sur la lèpre. Il y a près de 5 000 lépreux en URSS, ce qui n’est pas beaucoup pour un pays de 250 millions d’habitants. Cette léproserie comptait un millier de malades environ. La lèpre se répandant, on ne sait pourquoi, principalement dans les deltas, il y avait de grandes léproseries au débouché des grands fleuves, à Leningrad et à Astrakhan. Une personne atteinte de cette maladie est immédiatement isolée ; elle se voit démunie de tous ses papiers – frustration sans égale puisqu’un citoyen soviétique sans papiers n’est rien -, et condamnée à passer le reste de ses jours dans un établissement approprié. Les établissements étant mixtes, il leur arrivait de faire des enfants, lesquels leur étaient enlevés par la suite. On imagine mal ce que peuvent être ces ébauches d’amours coupables. Le personnel médical reçoit un salaire double, condition alléchante lorsque l’on sait que les médecins et les instituteurs représentent une des catégories les plus mal rémunérées du pays.

7.     En quittant cet endroit désolé, je m’abîmais dans de profondes réflexions. Où l’homme ne va-t-il pas se nicher ! Je me souviens d’un ingénieur, rencontré un soir à Achkhabad et qui me fit la confidence de sa vie. Il était arrivé, jeune komsomol, en 1928, dans un lieu-dit «Usine à soufre n °6», au beau milieu du désert de Kara Koum. Cette localité au nom si poétique consistait elle aussi en baraques et on n’y pouvait accéder que par la voie des airs. Même l’eau était acheminée par avion. Soit par inertie, soit par découragement, il n’avait jamais quitté cet endroit privilégié. Quand arrivaient les vacances, il se rendait à Achkhabad, achetait des caisses de bière et s’enfermait dans une chambre d’hôtel pour n’en ressortir qu’une fois la dernière bouteille liquidée. Puis il retournait dans son désert, à «L’Usine n°6». Il avait vécu comme cela pendant presque 45 ans et il ne voyait aucune raison d’y changer quoi que ce soit. Il n’avait même pas l’air malheureux… Peut-être parce que c’était un volontaire !

Je demandais au capitaine de me laisser à Ourga, un hameau de pêcheurs situé au pied du plateau Oust’Ourt. Ce plateau, qui s’élève à plus de 300 m au-dessus du désert entre la mer d’Aral et la Caspienne, sur une étendue de plus de 2 000 km, est en contraste absolu avec les Kara-Koum. Ces derniers foisonnaient de vie, comme je l’avais remarqué. Ici, rien de tel. Une immense étendue de cailloux coupés parfois par de profonds ravins, un paysage lunaire, pas une herbe, pas un seul oiseau. Je m’étais mis dans la tête de voir Béléouli – des ruines situées quelque part à l’intérieur du plateau ; j’avais vu autrefois une photo d’un magnifique bas-relief représentant des lions. C’était suffisant pour m’inciter à m’y rendre. Quant à le réaliser, ce fut une autre affaire. La première personne que je questionnais m’expliqua à peu près ceci : « – Vous irez tout droit jusqu’à ce que vous tombiez sur un dromadaire, ensuite vous allez à droite jusqu’au Kazakh, puis vous reprenez à gauche jusqu’au cheval, puis… » etc…etc… Le dromadaire, le Kazakh, le cheval étaient des squelettes ! C’était l’unique moyen d’orientation de cette contrée. Naturellement, je me perdis après le quatrième squelette. Je ne serais sans doute pas en train d’écrire ces lignes si par chance je n’étais tombé sur un groupe de géologues. J’ai remarqué à plusieurs reprises que plus la région est désertique et inhospitalière, plus on a de chance de tomber sur des géologues. Peut-être sont-ils attirés par ce genre de régions, ou peut-être que nous ne les remarquons plus dans les endroits plus civilisés, quoi qu’il en soit, je dois constater que la Providence me les a souvent envoyés aux moments périlleux de mon existence.

Ils me dissuadèrent de continuer à rechercher Béléouli et me proposèrent de rejoindre le continent à bord de leur petit avion. Quand le matin je vis l’avion en question, j’eus quelques appréhensions. C’était un ramassis de contreplaqué, de toile cirée, de sparadrap et de bouts de ficelles. – « Ça vole ? » demandai-je avec effroi. – » Ça vole ! En plus, il n’y a qu’une vingtaine de minutes jusqu’à Mouinak, tu n’auras même pas le temps d’avoir peur. Et puis, il ne peut pas voler très haut, alors si vous tombez, on vous retrouvera bien quelque part ! »  Je me hissais non sans difficulté à côté du pilote – l’avion était à deux places – , et nous décollâmes. Au-dessus du delta, l’avion tangua d’abord, puis se mit à faire des bonds ; je jetais un coup d’œil et m’aperçus avec horreur que le delta entier était couvert de flammes. Bientôt une épaisse fumée noire obscurcit tout et rendit la visibilité nulle. Les courants d’air chaud faisaient faire des entrechats plus ou moins sophistiqués à notre appareil. Le pilote, désireux de communiquer avec l’extérieur, saisit le micro qui lui resta dans la main : le sparadrap était vétuste ! Devant moi, un fil qui ne menait à rien se balançait : « – Ça sert à quoi ? » hurlai-je. Il me regarda avec étonnement, lança une bordée de jurons et amorça un virage périlleux. Je me cramponnais à mon siège. L’avion piquait du nez. Il y eut un choc et nous nous retrouvâmes sur un banc de sable, dans la mer.

Blême, je m’extirpais, les jambes tremblantes. Des pêcheurs accostèrent et nous apprîmes ainsi ce qui s’était passé. Un bruit avait couru à la léproserie qu’il suffisait d’avoir bu le sang d’un nouveau-né pour guérir immédiatement. Huit lépreux s’étaient évadés dans l’espoir de gagner le plus proche village pour trouver le nourrisson en question. La milice de toute la région, et même l’armée, paraît-il, furent mobilisés. Les lépreux s’étaient entre-temps terrés dans les roseaux où le diable lui-même n’aurait pu les trouver. Décision fut prise d’y mettre le feu, dans l’espoir que la fumée les ferait sortir. Malheureusement, je ne sus jamais la fin de cette histoire, plus que moyenâgeuse. Les pêcheurs me ramenèrent vers les falaises ; là-bas se trouvait une autre base de géologues où je pus me remettre de mes émotions.

8.        Un groupe s’apprêtait à traverser en jeep tout le plateau jusqu’à Krasnovodsk, port principal sur la Caspienne. Je me joignis à eux. Pour eux, c’était aussi une première, mais ils étaient munis de cartes très précises : il n’y avait, semble-t-il, aucun risque de se perdre. Après quelque 200 km, nous tombâmes sur la région des « solontchaks ». Les solontchaks (probablement l’équivalent du chott ou du sobka) sont d’anciens lacs salés d’où l’eau s’est évaporée : il en reste une forte concentration de sel humidifié ; d’ordinaire, ils sont exploités comme salines. De loin, on a tout à fait l’impression d’immense champ de neige. Plus on approche, plus l’éclat en devient insoutenable, il faut des lunettes noires. Les pneus creusent des ornières ; il est dangereux d’y circuler car les solontchaks ont la même propriété que les sables mouvants. Le plus connu, ici, s’appelle Barsa-Kelmez, ce qui veut dire : « Vas-y, tu ne reviendras pas !». Notre chauffeur fit des prouesses pour éviter ces embûches ; il fallait souvent faire des détours, revenir sur ses pas, ce qui n’était pas facile, les ornières se refermant rapidement. Souvent, la jeep s’enlisait : on sortait alors pour la pousser. Au milieu de la journée, la réverbération fut telle qu’elle nous obligea à stopper. L’air, à cause de l’évaporation, dansait littéralement tout autour, les mirages se succédaient tandis que nous, aveuglés, les jambes brûlées par le sel, cherchions désespérément sur la carte le moyen de s’en sortir.

Nous devions rejoindre l’endroit où l’Oust’Ourt surplombe les Kara-Koum puis tenter une descente vers le désert, là où il y aurait des pistes. Programme fort ambitieux car pour l’instant, les solontchaks se ressemblaient tous, il n’était plus possible de s’orienter. Nous décidâmes d’attendre la tombée de la nuit ; il ferait moins chaud et surtout, cet infâme brouillard allait disparaître. Au crépuscule, il se dissipa effectivement ; la nuit tomba brusquement et les étoiles, grosses comme des balles de tennis, remplirent tout le ciel. Nous nous remîmes péniblement en route. On avançait mètre par mètre, il fallait tout le temps vérifier si le terrain devant nous était stable. Soudain, ô surprise, nous tombâmes sur des ornières fraîches. Qui diable pouvait bien s’aventurer par-là ! Bientôt, nous fîmes une découverte étonnante : une bouteille de Moukouzani, vin géorgien réputé, gisait, vide, devant nous. A l’aube, l’air devint d’une pureté remarquable et nous aperçûmes à l’horizon la voiture qui nous précédait. Il ne nous restait plus qu’à suivre. Quelquefois elle disparaissait mais des bouteilles de Moukouzani de plus en plus nombreuses nous permettaient toujours de retomber sur la trace. La terre était devenue ferme ; on pouvait accélérer, mais jamais nous n’arrivâmes à rattraper cette étrange voiture. De temps en temps, elle apparaissait, zigzagant au loin, semant toujours derrière elle des bouteilles. Le matin, nous retrouvâmes enfin la falaise ; en bas, le désert, qui pour nous était presque une terre accueillante. Toute la journée, nous longeâmes le bord dans l’espoir de trouver une descente. Le terrain maintenant était constitué de petites bosses régulières, à égale distance l’une de l’autre. C’était comme une peau rugueuse vue au microscope. Cette nouvelle calamité nous plongea dans une sorte d’hébétude. Tout à coup, une magnifique pente douce s’offrit à nous. Quelques minutes après, nous foulions le désert si convoité. Devant nous, une piste à peine visible. C’était presque une autoroute ! Pensez- donc, du bon sable, bien de chez nous ! On fonçait à une allure folle, 30 km à l’heure ! Le sable disparût pour faire place à une terre sèche et craquelée appelée « takyr ». C’est une superficie plate comme la table, considérée comme idéale pour la chasse à la gazelle. Là, on peut se permettre de faire dans n’importe quelle direction du 200 km à l’heure.

Je profitais d’une halte le soir pour m’aventurer dans les environs. Il y avait partout des fleurs étranges qui étaient comme pétrifiées et qui ressemblaient à des cristaux. J’eus l’intuition qu’il ne fallait pas les toucher. Si j’avais eu en ma possession un compteur Geiger, il se serait probablement affolé. Nous étions dans une zone de radiation intense. Près de là, toute une cité avait surgi dans le désert, cité qui n’était mentionnée sur aucune carte. C’étaient les tristement célèbres mines d’uranium de « X ». Jadis, elles étaient exploitées par des détenus ; l’équivalent d’une condamnation à mort ; personne n’en revenait jamais. Maintenant, c’était une ville florissante peuplée de volontaires alléchés par toutes sortes d’extra. Dans les magasins, on pouvait trouver tout ce qu’on ne pouvait trouver ailleurs. Tout étant relatif en ce monde, je puis maintenant affirmer que n’importe quel magasin de village en Occident est mieux achalandé que cette «florissante cité»…Les salaires étaient extrêmement élevés, et en plus, chacun avait droit, chaque jour, gratuitement, à une assez grande ration d’alcool, soi-disant considéré comme un antidote. Chaque soir, la ville entière était ivre-morte. Les gens tenaient rarement plus de cinq ans ; les plus résistants jusqu’à dix. L’entrée et la sortie de la ville étaient strictement interdites : il fallait une autorisation spéciale. Du côté du désert, on ne contrôlait pas trop : il y avait peu de chance que quelqu’un vienne de ce côté-là. Devant la cantine stationnait une petite voiture poussiéreuse. Je jetais un regard à l’intérieur : quelques bouteilles de Moukouzani jonchaient le siège arrière. Dans la  cantine, quatre Géorgiens tout ce qu’il y a de plus décontractés festoyaient. Je demandais à la serveuse qui étaient ces gens-là. Elle se fit un plaisir de nous renseigner.

Les Géorgiens, grâce à une remarquable pratique de la combinazione, ne manquent pas d’argent ; ils sont très friands de voitures. Or, non seulement la voiture est un objet de luxe en URSS (son prix varie de 6 000 à 9 000 roubles, un salaire moyen étant de 100 à 120 roubles), mais même si l’on arrive à posséder cette somme et surtout à en justifier la provenance (très important), il faut encore attendre son tour ; cela peut aller jusqu’à 4 ou 5 ans. Le moyen le plus répandu en Géorgie consiste à trouver quelqu’un qui a gagné le gros lot (justement une voiture) à la loterie. On achète alors ce précieux billet à un prix 3 ou 4 fois supérieur au prix de la voiture ; le nouveau bénéficiaire n’a plus besoin de justifier ses revenus et peut immédiatement recevoir la voiture convoitée. Les Géorgiens qui étaient assis à la table à côté avaient trouvé une autre combine. Ils avaient découvert, Dieu sait comment, un magasin à Koungara – petit bled perdu au nord du Khoresme -, où l’on vendait librement des voitures. Les autochtones avaient une nette préférence pour les chameaux et les ânes et ne les achetaient guère. De toute façon, il n’y avait pas de routes carrossables. Les méandres de l’économie planifiée avaient créé une fois de plus cet étrange état de choses. On pouvait ainsi se permettre le luxe d’acheter un chapeau de paille au-delà du cercle polaire ou bien s’offrir un manteau de fourrure dans les tropiques…Malheureusement, jamais le contraire… Les Soviétiques, du reste, ont pratiqué cette forme de marché à l’échelle mondiale, puisqu’ils ont trouvé bon d’envoyer des chasse-neiges au Ghana. Il ne faut donc pas s’étonner que le mot « marketing » n’existe pas dans la langue russe. Quoi qu’il en soit, nos Géorgiens ayant découverts ce filon, venaient régulièrement à Koungara pour s’approvisionner en voitures ; un fonctionnaire complaisant, moyennant une forte indemnité, leur remettait des papiers en règle ; puis ils s’amusaient, avec des caravanes de 5 ou 6 voitures, à traverser tout l’Oust’Ourt et les Kara-Koum avec tous les dangers que cela comporte, pour rejoindre la Géorgie où ils revendaient lesdites voitures au prix fort. Ce mélange d’insouciance et de réalisme n’est pas la dernière qualité de ce peuple.

Pour sortir de la ville, nous fûmes obligés de retourner dans le désert et de le contourner très au loin pour échapper au contrôle. Nous débouchâmes finalement sur une splendide route asphaltée qui reliait «X» à Krasnovodsk où nous retrouvâmes la morne indigence habituelle. Les habitants de Krasnovodsk se doutaient-ils qu’ils avaient tout près un paradis alimentaire et vestimentaire qu’il fallait payer du prix de sa vie ? Ils préféraient certes l’ignorer, comme tout le reste d’ailleurs.

9.            De retour en Géorgie, je m’installais dans une petite maison face à la chaîne principale du Caucase. C’est là que je commençais la composition de l’une de mes œuvres les plus importantes, le Concerto Itinérant. J’avais emporté avec moi durant mon voyage en Asie le Roubayyat d’Omar Khayyâm qui m’avait profondément impressionné. Le projet de mettre en musique les poèmes de Khayyâm avait mûri dans le désert. Mais je voulais plus, je voulais créer une sorte d’analyse musicale de la poétique de Khayyâm. L’automne était avancé, j’étais entouré de grenades mûrissantes et j’avais devant moi les cimes neigeuses du Daghestan. Un certain jour, j’allai pique-niquer avec des amis dans la montagne. Tard le soir, un camion chargé de bois nous ramenait à toute allure. Nous traversions une forêt quand dans un virage, le vent emporta mes lunettes. Toutes les recherches furent inutiles : comment retrouver à la lueur des phares des lunettes dans une forêt ? Je suis myope comme une taupe et tout mon travail devait d’en trouver perturbé ; 150 km de mauvaises routes de montagne pour en trouver de nouvelles : perspective peu agréable !

J’étais en train de ruminer cette fâcheuse aventure devant une tasse de thé chez moi quand quelqu’un frappa à la porte. C’était le chauffeur du camion qui, triomphalement, me tendit mes lunettes. – « Je vous ai vu si triste que je n’ai pu m’empêcher de retourner dans cette forêt… et voilà, je les ai retrouvées ! » Il avait fait de la porte à porte dans le village pour finalement tomber sur moi. Ah, le brave homme ! Je me précipitai dehors pour chercher du champagne. Le lendemain, il revint pour m’inviter dans son village. Une cinquantaine de personnes étaient assises devant une table ployant sous les victuailles : un agneau entier rôti à la broche, un porcelet, des poulets à l’ail… et j’en passe. Dans la cour, de jeunes garçons étaient en train de rouler des tonneaux de vin.
– Qu’est-ce à dire, m’écriai-je. Seraient-ce des noces, votre anniversaire ou la fête du village ?
– Mais vous n’y êtes pas du tout ! Nous avons simplement décidé de fêter les retrouvailles de vos lunettes.
La générosité est la vertu des Caucasiens. Offrir est pour eux le plus grand des plaisirs. Du reste, la maison où je vivais m’avait été donnée avec cette même générosité. Le jour de mon arrivée, j’allais prendre une bière à la gargote du coin et engageais la conversation avec un jeune paysan…J e lui demandais s’il ne connaissait pas quelqu’un qui soit en mesure de me louer une petite chambre. Il sortit immédiatement une clef de sa poche et me la tendit : « – Pas besoin de louer ! Voici la clef de la maison ; tu peux y vivre tant que tu veux, j’en ai de toute façon une autre. Chez nous, on ne fait pas ces choses pour de l’argent ! »

… En décembre, il commença à faire trop froid et je décidais de rentrer à Moscou. Après tout, mon absence avait duré presque un an ; peut-être la situation avait-elle évolué. Et puis, j’avais envie de jouer du clavecin ! J’achetais à Tbilissi un billet de première classe dans l’espoir d’être seul dans mon compartiment. Une demi-heure à peine après le départ du train, la porte s’ouvrit et un apparatchik typique (ils se ressemblent tous) remplit de sa masse l’embrasure. Celui-ci était, à s’y méprendre, le sosie de Khrouchtchev. « – Je m’ennuie tout seul dans mon compartiment. Est-ce que je peux voyager avec vous ? ». Mon compagnon se présenta : j’avais deviné juste, il était membre du Comité Central, en service commandé. Pendant plusieurs années, il avait travaillé à l’ambassade soviétique de Pékin. Il admirait beaucoup les Chinois. « – Voyez-vous, me disait-il, chez nous, tout le monde vole ; les Chinois, eux, sont honnêtes, c’est pour ça que cela marche chez eux. Ah, quel dommage, soupira-t-il, que nous ne soyons pas chinois ! » Je lui demandais si par hasard il n’avait pas rencontré le Dalaï Lama (c’était bien avant la répression et le Dalaï Lama n’avait pas encore fui Lhassa).  – Mais bien sûr, et comment ! Le Dalaï Lama est du reste un homme d’une intelligence supérieure. »  A ma question sur ses rapports avec les autorités centrales de Pékin, il exhiba un crayon tout en me disant :  – « Essayez de vous représenter que ceci n’est pas un crayon mais une aiguille. Eh bien, nous nous trouvons à l’un des bouts de cette aiguille, tandis que les autorités centrales sont à l’autre bout ! » J’avoue n’avoir pas compris jusqu’à présent en quoi consistait l’intelligence supérieure du Dalaï Lama. Surtout, je n’arrivais pas à saisir pourquoi il fallait remplacer un crayon par une aiguille. La sagesse orientale est vraiment ésotérique ! Nous parlâmes ensuite de choses et d’autres.
– Dites-moi, demanda-t-il soudain, pourquoi il n’y a jamais rien dans les magasins ?
Je le regardais avec une stupéfaction mêlée d’incrédulité : c’était en effet plutôt à moi de lui poser cette question. Ne sachant trop que lui répondre, j’avançais hasardeusement :
– Je suppose que la productivité des campagnes n’est pas assez élevée.
– Eh oui, soupira-t-il. Nous avons beaucoup trop gâté les paysans.
Ainsi, onze millions de paysans morts de faim et déportés ne lui suffisaient pas !
– En fait, je sais pourquoi il n’y a pas de viande.
J’attendis avec curiosité ce qu’il allait encore me dire.
– C’est bien simple. Avant la révolution, les moujiks étaient croyants et faisaient tous carême. C’est pourquoi il y avait toujours de la viande. Maintenant, ils ne croient plus, ne font plus carême et mangent tous de la viande. Voilà pourquoi il n’en reste plus pour nous.
J’avais entendu pas mal de choses dans ma vie, mais celle-ci battait tous les records ! Même un enfant de cinq ans savait qu’il n’y avait rigoureusement rien à manger dans les campagnes.
– Est-ce que ça vous est déjà arrivé de vivre dans un village ? demandai-je.
– Non, pourquoi faire ? s’étonna-t-il ingénument.
Il y eut un moment de silence.
– Et quelles sont vos fonctions au Comité Central ?
– Je suis spécialiste de questions agricoles, répondit-il, non sans fierté.

Je n’exagère rien. Il y a pourtant une explication à cette conversation aberrante : le système pratiqué par le Parti dit de «nomenclature». Dans les années trente et jusqu’à la mort de Staline, un fonctionnaire soupçonné d’incompétence était physiquement liquidé comme «ennemi du peuple», «saboteur» ou «agent au service de l’impérialisme». Après la mort de Staline, la classe dirigeante aspira à plus de stabilité. Désormais, un apparatchik ayant commis une faute, au lieu de périr d’une balle dans la nuque ou de pourrir dans un camp, était simplement transféré dans un secteur public de moindre importance en conservant toutes ses prérogatives. C’est là la raison principale de la soi-disant déstalinisation. Arrivé à un certain niveau de la hiérarchie, le camarade X pouvait être tranquille : il appartenait dès lors à la «nomenclature». Ainsi, le directeur d’une fabrique de chaussures pouvait subitement être nommé directeur d’un conservatoire de musique (quelle disgrâce !), etc… Quand les effectifs du KGB furent sensiblement réduits par Khrouchtchev, il fallut caser tout ce joli monde. Des ex-gardes-chiourmes devinrent présidents de kolkhoze et des tortionnaires de la Loubianka coiffèrent des clubs de patinage artistique. Cette valse de fonctionnaires est l’une des causes de la gabegie et de la pénurie généralisée du pays.

10.            Arrivé à Moscou, j’appris que tous mes concerts prévus pour cette saison avaient été supprimés. Ainsi non seulement ma musique était interdite, mais je n’avais plus le droit maintenant de jouer du clavecin. Même son de cloche au studio de cinéma. Partout où je m’adressais, c’était une fin de non-recevoir. Au théâtre de l’Armée Rouge où je devais faire une musique de scène et avec lequel j’avais un contrat, on me déclara qu’on était obligé de le résilier. J’appris plus tard que Khrennikov, le secrétaire général de l‘Union des Compositeurs, avait personnellement téléphoné pour conseiller de prendre un autre compositeur.

C’est à peu près à ce moment que débarqua à Moscou Luigi Nono, compositeur italien célèbre dans l’avant-garde et communiste convaincu. Vénitien raffiné et juvénile, il appartenait à cette catégorie d’intellectuels naïfs si répandus en Occident, qui confondent l’avant-garde artistique avec l’extrême-gauche politique, erreur monumentale que beaucoup d’intellectuels russes ont payé si cher dans les années trente. Il m’envoyait de temps en temps des cartes postales : de sa grosse écriture était marqué Avanti ! Avanti ! Je lui répondis une fois, en citant une phrase de Schönberg (dont il était du reste le gendre) tirée de l’Echelle de Jacob : « Cela n’a pas d’importance si l’on va à droite, à gauche, en avant en arrière, l’important, c’est qu’on bouge ! ». Il n’avait pas apprécié. Il ne comprenait vraiment rien à notre situation. Il me disait : – « C’était pareil à Prague avant ; maintenant, là-bas, la situation a évolué…ça changera chez vous aussi. » Je me demande quelles pensées ont pu le visiter en août 1968 ! Il n’inspira du reste aux autorités que de la méfiance. L’Union des Compositeurs ne jugea même pas bon de le recevoir. Cette situation était tout à fait typique. Tout ce que le cerveau obtus des Nouveaux Seigneurs ne pouvait contrôler était pour eux une hérésie. Même les communistes des démocraties populaires étaient considérés comme peu sûrs. Quant aux communistes occidentaux, il était inutile même d’en parler. On les tolérait, sans plus… Je me souviens d’une vive discussion que j’ai eue avec un fonctionnaire haut placé du Comité Central. J’essayais d’expliquer pour la nième fois que l’on pouvait fort bien être communiste et tolérer l’Art moderne. Je lui lançais les noms de Picasso, Léger, Pablo Neruda et citais en exemple la politique culturelle des partis communistes français et italien. Il me répondit en me regardant avec une commisération tentée d’ironie : – « Oh, ceux-là, ce ne sont pas des vrais communistes. Quand nous serons là-bas, nous les pendrons tous ! » Avis au camarade Berlinguer… Pour moi, l’année 1963 s’achevait tristement.

L’auteur de la pièce qui devait être montée au théâtre de l’Armée Rouge (là où j’avais été éconduit de manière si cavalière) était un dénommé Alexandre Tchakovsky. Il appartenait à cette espèce si répandue d’auteurs dénués de talent qui avaient fait leur carrière dans l’appareil du Parti. C’était un personnage fort important : il était rédacteur en chef de La Gazette Littéraire et faisait partie d’un petit groupe d’écrivains intimement liés au KGB, dont ils orchestraient les campagnes ; leur fonction consistait surtout à intoxiquer l’opinion aussi bien à l’intérieur du pays qu’à l’extérieur. Tchakovsky faisait souvent des voyages à l’étranger en qualité de « chef de délégation ». La mission d’un « chef de délégation soviétique » est policière dans le sens le plus banal du mot : il doit veiller à ce que les membres de son groupe «ne fassent pas de bêtises». Au retour, il est censé faire un rapport détaillé.

C’est ainsi qu’il accompagna les écrivains Paoustovski et Nekrassov lors de leur voyage en France. Il va de soi que personne n’achetait jamais les livres de Tchakovsky : les salles de théâtre où passaient ses pièces étaient régulièrement vides. En dépit de tout son cynisme, je pense que cette situation le préoccupait ; peut-être se prenait-il pour un vrai écrivain… Tout le monde a sa petite fierté, n’est-ce pas ? Il essayait de se rattraper sur des choses accessoires, la mise en scène, les décors et la musique, faisant des efforts pour attirer le public en collaborant avec des artistes plus ou moins conformistes. Je suppose que c’est la seule raison qui le poussa à se mêler de mes affaires. Il avait ses entrées dans les plus hautes sphères et me fit savoir par personne interposée qu’il allait tout arranger.  Effectivement, ma situation changea du jour au lendemain.

Tout débuta par un nouveau coup de téléphone de Khrennikov au théâtre pour demander ce qu’il en était de Volkonsky. – « Mais vous nous avez recommandé de changer de compositeur ! » – « Mais non, mais non… vous m’avez mal compris ! » . Ensuite, le secrétariat de la Philharmonie de Moscou, organisation principale s’occupant des concerts de la capitale, me communiqua que le directeur voulait me voir d’urgence. Je fus reçu les bras ouverts, avec une sorte de tendresse, dirais-je même, ce qui ne manqua pas de m’étonner car le directeur d’ordinaire me saluait à peine. Curieux personnage, que le camarade Biélotserkovsky ! Son langage était fleuri d’expressions particulièrement grossières, il tutoyait tout le monde, était profondément inculte…et malgré cela aimait bien son métier et savait faire marcher la baraque. Je dois dire que par la suite il m’aida beaucoup dans ma carrière d’interprète. Il fut du reste limogé pour avoir pris sur lui trop d’initiative, chose inadmissible pour un fonctionnaire. Il me proposa sur le champ un abonnement de quatre concerts pour cette saison même. Je n‘en revenais pas ! Voilà ce que c’était que d’avoir des protecteurs puissants !

On me propose ensuite de faire la musique de scène pour Cyrano au théâtre Sovriemennik, ainsi qu’une musique de film à Minsk : c’est là que je fis preuve de la plus noire ingratitude. Quand le théâtre de l’Armée Rouge me téléphona pour solliciter de nouveau mes services, je me permis le luxe de leur répondre qu’il ne m’était plus possible de les satisfaire car mon répertoire avait lui aussi changé. Je n’eus aucun remord : Tchakovsky était de toute façon un beau salaud ! Je détestais cordialement la pièce d’Edmond Rostand aussi décidai-je de la massacrer : je composais une sorte de musique de jazz, transformais Cyrano en Nat King Cole et Roxane en Ella Fitzgerald. Puis tout content de moi, je me rendis à Minsk.

11.           Minsk, capitale de la Biélorussie, avait été presque entièrement détruite pendant la guerre. On l’avait hâtivement rebâtie dans ce style qu’affectionnait particulièrement Staline, le style «turco-wagnérien-rococo-franco-russe-1900». Dans les autres villes soviétiques, on pouvait retrouver des traces du passé : petites maisons en bois, vieilles églises, immeubles de rapport construits avant la révolution, quelques bâtiments constructivistes des années vingt… Ici, plus rien que l’image totale de la cité radieuse du socialisme en marche. On avait l’impression d’un mauvais décor de théâtre abandonné dans une décharge publique. La rue principale était bordée de «palais» décrépits, dont les murs exprimaient la tristesse et la crasse ; sur les balcons, quelques vasques pompéiennes ébréchées menaçaient à tout moment d’écraser l’éventuel petit joueur de marelle  osant s’aventurer sur le trottoir ; sur les toits et les corniches, souvent des statues, jeune fille lançant un javelot ou kolkhozienne rebondie embrassant une gerbe de blé pendouillant lamentablement au-dessus du vide, exhibant à la place d’un bras un fil de fer tordu. En bas, se bousculait une foule morne à la recherche du problématique saucisson et faisant la queue pendant des heures pour essayer d’acheter une orange.

La Biélorussie fut pendant la guerre la terre d’élection des partisans. La guerre était terminée depuis presque vingt ans, néanmoins le studio de cinéma de Minsk continuait à en recevoir les dividendes et chaque année accouchait d’une bonne dizaine de films sur les partisans. La plupart des écrivains, cinéastes, peintres et musiciens, vivait sur ce capital et avait transformé leur métropole en une sorte de mangeoire pour tous ceux qui voulaient bien chanter les exploits des guérilleros.

Les auteurs avec lesquels je devais collaborer étaient jeunes et sympathiques et me laissèrent carte blanche. Je pus m’adonner à certaines expériences sur le bruit, bruit organisé selon l’image, l’image en fonction du bruit. Je fis moi-même méticuleusement le montage de la bande sonore. Dans l’un des épisodes, un enfant, terrorisé, courait à travers champ, tandis que des Stukas passaient au-dessus en rase-motte, lâchant des bombes. J’éliminais le bruitage conventionnel : tout se passait dans le silence le plus complet et au moment où les bombes touchaient le sol et explosaient, je remplaçais le bruit de leur explosion par un profond son de cloche. Cet effet était aussi impressionnant qu’inattendu. Malheureusement cet épisode fut jugé trop audacieux par la direction qui obligea de mettre à la place une chanson de partisans tout ce qu’il y a de plus banale.

Je revins souvent à Minsk pour faire d’autres films et chaque fois je m’enhardissais davantage. Si, au début, je faisais encore des partitions traditionnelles, je passais bientôt aux improvisations collectives pour en arriver à la fin à des véritables happenings. De toute façon, la musique n’était pas audible, étant recouverte la plupart du temps par des crépitements de mitrailleurs et des vrombissements d’avion. Je compris très vite qu’on pouvait faire n’importe quoi. J’obligeais alors le comptable à jouer de la harpe, la script-girl à jouer du tuba…Je m’amusais comme un petit fou.

A Minsk, je tombais sur la trace de Lee Oswald, l’assassin présumé de Kennedy qui, Dieu sait pourquoi, avait vécu toute une année dans cette ville. L’émotion causée par l’assassinat de Kennedy était encore toute fraîche, et l’on parlait beaucoup d’Oswald. C’est tout juste si les gens ne se vantaient pas de l’avoir connu. Ainsi le directeur de l’hôtel où je logeais me fit la confidence qu’Oswald venait régulièrement se plaindre à lui de ses déboires sentimentaux ! Il y avait dans la ville deux cinémas, le Spoutnik et le Zvezda. Chaque fois qu’Oswald donnait rendez-vous à une jeune fille devant l’un de ces cinémas, fatalement elle se trouvait devant l’autre ; ce chassé-croisé eut quand même une fin puisqu’il épousa une certaine Marina qu’il emmena avec lui aux USA.  – « C’était un garçon charmant et très timide », disait le directeur en guise de conclusion.

En hiver 1964, dans mes concerts à Moscou et à Leningrad, je continuais mes incursions du côté de la Renaissance et du début du baroque. Je fis ainsi entendre pour la première fois au public soviétique des œuvres de Gesualdo. Lors de mon premier concert à Leningrad, il y eut une telle foule que non seulement tous les couloirs, mais le foyer également (on avait laissé les portes ouvertes) étaient remplis de gens debout. Je réussis à grand peine à me faufiler vers mon instrument car la scène ressemblait au métro aux heures de pointe… ! Si grande était la frustration de ce public, telle était sa soif de culture et de spiritualité ! Il régnait dans la salle une atmosphère quasiment religieuse, on se serait cru à une assemblée de premiers chrétiens dans les catacombes. De partout fusaient des marques de sympathie, les gens étaient au courant de mes déboires. Je me sentais solidaire avec eux, et eux avec moi. Ce sont des moments privilégiés qui donnent un sens à la vie.

12.          Au début de l’été, je me retrouvais dans un village grec du Caucase. Les animaux avaient des noms bizarres : le chien s’appelait Agamemnon, la vache, Clytemnestre. Puis… je voulus revoir le Daghestan. Quelque chose me faisait toujours revenir dans ce pays. J’y avais une maison qui m’appartenait en propre… Les circonstances ne me permirent jamais d’y passer plus d’une nuit. J’attendis toute une journée dans la plaine au nord du Caucase qu’un camion veuille bien me prendre. Il arriva enfin vers les six heures du soir. Outre sa cargaison normale, des sacs de farine, il était rempli d’objets les plus hétéroclites : une armoire à glace, un lit de fer, un coffre et quantité de ballots ; au somment de cette pyramide étaient juchés, au mépris de la sécurité la plus élémentaire, les propriétaires de ces objets… une trentaine, pas plus. Les transports publics étant ici réduits au strict minimum, les habitants étaient bien obligés d’utiliser cet unique moyen de locomotion. Je déclinais l’offre du chauffeur d’aller m’asseoir dans sa cabine et grimpais tant bien que mal sur l’un des ballots. Le camion amorça péniblement la montée sur l’une de ces routes désastreuses du Daghestan que je connaissais si bien. A un certain moment, le chauffeur s’arrêta au bord d’une source pour se désaltérer ; il m’offrit un bouquet de petites fleurs blanches, en affirmant que c’étaient des fleurs spéciales qui portaient bonheur, puis il s’affala dans l’herbe… et s’endormit d’un sommeil profond qui ne dura pas plus de dix minutes, car les voyageurs, impatients, le sommèrent de continuer. On était déjà en vue du col quand soudain arriva une chose dont on entend souvent parler et dont on pense qu’elle ne vous arrivera jamais : le camion quitta la route, fit des soubresauts… J’eus juste le temps de penser : « Mon Dieu, que fait-il ? Il est devenu fou ? ». Je fus projeté en l’air et happé par le vide comme par un aimant. Par-dessus moi volaient des objets, des hommes… et le camion lui-même, les roues en l’air. La terre entière s’effondrait sur moi, il y eut un choc brusque et je perçus une douleur fulgurante sur le côté ; je ne perdis pourtant point connaissance. Le camion s’abîmait dans un épouvantable fracas au fond du précipice puis, le silence absolu… Un peu plus bas gisait un homme au crâne éclaté ; sa cervelle s’était répandue un peu partout, il tressaillait encore dans son agonie. Dans le camion, il était assis juste à côté de moi ; j’aurais pu être à sa place. J’étais dans un état second, car tout ceci me laissa profondément indifférent ; pourtant, je n’avais guère l’habitude de voir ce genre de choses. Malgré la douleur, je fis quelques tentatives pour ramper et essayer de retrouver mes lunettes que j’avais une fois de plus perdues ; rien d’autre pour l‘instant ne pouvait m’intéresser. J’entendis une voix au-dessus de moi – « Reste tranquille, ne bouge surtout pas ! » De toutes parts fusaient des gémissements. Des bergers qui nous avaient vu organisaient maintenant le sauvetage. Quelqu’un me tira jusqu’à la rampe ou d’autres camions s’étaient arrêtés. J’assistais, hébété, au ramassage des débris humains. Sur un talus était assis un homme qui se tenait la tête entre les mains et répétait sans cesse en se dandinant : – « Mon Dieu, mon Dieu…comment se fait-il que nous soyons restés vivants ? » . Devant nous le précipice, béant, s’ouvrait… plus de 400 m de profondeur. Les petites fleurs blanches du chauffeur m’avaient effectivement porté chance ! Le «bilan» de la catastrophe se chiffrait à quatre morts, les autres étaient des blessés graves qui devaient mourir soit pendant leur transport, soit à l’hôpital. Je faisais partie d’un petit nombre de rescapés…parmi eux, un bébé de trois mois ; sa mère était dans la cabine avec le chauffeur et elle avait eu le réflexe étonnant de le jeter par la fenêtre. Je savais qu’à cet endroit seraient érigés des fanions verts dont toutes les routes daghestanaises étaient parsemées et dont le nombre symbolisait la quantité de victimes qui avaient péri lors d’un accident. Tout ceci n’empêchait nullement les montagnards de continuer à se déplacer d’une manière aussi hasardeuse ; ils envisageaient cette situation avec philosophie ! « Allah peut toujours reprendre ce qu’il a donné ! »

Je fus transporté, selon mon désir, non dans la plaine, mais dans le village daghestanais le plus proche où il y avait une infirmerie. Elle était équipée d’une manière tout ce qu’il y a de plus rudimentaire : à part quelques ampoules de pénicilline, de novocaïne et de teinture d’iode, il n’y avait pas grand-chose. Le médecin – un jeune garçon -, avait du reste fort peu à faire. Le Daghestan est un pays de sélection naturelle : la mortalité infantile y est élevée (sur 8/10 enfants, il n’en reste d’ordinaire que 3 ou 4), mais ils sont résistants, tombent rarement malades et vivent souvent jusqu’à cent ans et plus. Durant mon séjour, je fus l’unique patient de cette infirmerie. Le médecin me fit des injections quotidiennes de novocaïne pour faire passer me douleurs : c’était tout ce qu’il pouvait pour moi. Je ne m’en portais du reste pas plus mal. Je passais des journées entières à jouer avec lui aux cartes. Les habitants du village m’apportaient continuellement des présents :  qui, du beurre, qui, du lait, qui, des œufs. Connaissant leur misère, j’étais d’autant plus touché de leur sollicitude. Bientôt, je parvins à me traîner dehors et à m’étendre au soleil. Mon Dieu, quelle joie de voir une herbe, un papillon, une fleur ! Et dire qu’il y a des gens qui se suicident ! Au bout de deux semaines, le médecin me jugea probablement guéri ; de quoi, ni lui ni moi ne le sûmes jamais, et il me signifia que je pouvais reprendre la route. Il était hors de question pour moi de remonter dans l’un de ces affreux camions. Il ne restait qu’une solution, tenter de gagner la Géorgie à pied : cela ne faisait que trois cols, une dizaine de jours de marche dans les montagnes, mais que faire d’autre ?!

Je descendis tant bien que mal dans la vallée du Kou-Sou d’Andi, où j’appris que durant mon séjour à l’infirmerie, il y avait eu encore quelques catastrophes du même genre sur la même route. Je m’engageais péniblement dans le défilé sauvage que j’avais déjà parcouru deux ans auparavant dans le sens inverse. A un certain moment, je fus rattrapé par une caravane de mulets, tentais de m’accrocher à eux mais ne parvins pas à les suivre : la douleur me tenaillait de partout. A la sortie du défilé, j’obliquais dans une vallée latérale. Là, il fallut grimper. A bout de forces, je terminais ma journée en progressant à quatre pattes et à la nuit tombée, je fus recueilli par les habitants d’un village haut-perché. J’appris que j’avais réussi à faire 40 km ce jour-là ce qui, dans mon état était un exploit. Je passais une journée entière allongé sur un tas de foin à reprendre mes forces ; on m’avait promis de louer un cheval pour passer le premier col, le plus élevé. J’étais déjà dans la zone des hautes-montagnes. Le village se trouvait au pied de l’un des glaciers de l’Addala-Choukhghel-Neïr, dont je connaissais l’autre face. Malgré le mauvais temps, je décidais de continuer : j’avais une confiance absolue dans la capacité des petits chevaux daghestanais. Sitôt enveloppé par le brouillard, je laissais tomber les rênes et donnais au cheval la possibilité de se débrouiller tout seul. A plus de 3 500 m, le vent faisait rage et je fus pris dans une tempête de neige. Parfois émergeait la silhouette immobile d’un berger enveloppé dans une «bourka», sorte d’immense cape en peau de mouton qui servait tout autant d’habit que de maison. La plus noble conquête de l’homme, comme je l’escomptais, me mena à bon port.

Le reste ne fut plus qu’un jeu d’enfant. Je franchis allègrement le dernier col et dévalais bientôt le versant Sud, si abrupt, de la chaîne du Caucase. Je m’empressais de rendre visite aux églises et monastères de Kakhétie pour y mettre des cierges. Je passais le restant de mon été dans un petit village au bord de la mer Noire. Après ce qu’il m’était arrivé, une envie forcenée de travail s’empara de moi. Le Concerto itinérant avança à pas de géant.

13.           A mon retour à Moscou, je fus contacté par un certain Boldyrev, du ministère de la Culture. Ce Boldyrev avait eu son heure de gloire avant la guerre : il avait été le collaborateur de Cholpa, l’inventeur du premier synthétiseur, et avait contribué aux premiers balbutiements de la musique électronique. Les circonstances ayant changé, il s’efforçait d’oublier son passé douteux d’avant-gardiste ; il y était parvenu à la perfection, ce n’était plus maintenant qu’un bureaucrate craintif.– Savez-vous que le ministère de la culture vous tient en grande estime et est fort chagriné de ne plus voir votre nom sur l’affiche, débita-t-il sur un ton mielleux.
Je serrai les dents. Quelle crapule, quand même !
– Dans deux ans, le pays entier d’apprête à fêter le centenaire de la naissance de Lénine. Nous voudrions savoir quel serait votre apport personnel à cet évènement… une cantate, un oratorio, peut-être ? Il me scrutait attentivement. Le ministère pourrait alors envisager de vous passer commande ;
– Ecoutez… il y a dans mon tiroir plein d’œuvres qui n’ont jamais été jouées. Tant qu’elles ne le seront pas, il ne peut s’agir pour moi d’accepter une commande.
– Mais qui les empêche d’être jouées?
– Comment…qui ? Mais vous !
Il feignit l’étonnement.
– Mais oui, mais oui…Je viens de proposer une de mes œuvres à la Philharmonie de Leningrad. Ils m’ont répondu qu’ils ne pouvaient la mettre au programme tant qu’il y aurait une sanction du ministère de la culture
– Mais c’est impossible ! Le ministère n’est pas habilité à sanctionner quoi que ce soit.
– Je suis heureux de vous l’entendre dire… et si on cessait de jouer à ce petit jeu ?
Il avait subitement l’air vieux et malade.
– Savez-vous ce que c’est que la mort ? demandai-je à brûle pourpoint.
– Euh… Non… Pourquoi ?
– Eh bien moi, je viens d’en réchapper…Je n’ai maintenant plus peur et voudrais vous dire ceci : j’en ai marre de vous et de votre système !
Gêné, il se leva.
– Cette conversation dépasse mes compétences ; elle est beaucoup trop sérieuse. Je propose de la continuer chez mon chef, le camarade Chtchipaline.
Le camarade Chtchipaline coiffait le département de la musique du ministère. Bien que déjà chauve et bedonnant, il appartenait à la «jeune génération», celle des cyniques qui s’habillent à l’occidentale et fument des cigarettes américaines qu’ils achètent à la cantine du Comité Central. Je dus mijoter dans l’antichambre pendant que Boldyrev le mettait au parfum. En la porte s’ouvrit et Chtchipaline m’accueillit, radieux :
– Alors…il y a quelque chose qui ne va pas ?
– Je voudrais mettre au point ma situation en tant que compositeur… Voilà des années que je butte contre un mur : tout le monde se met d’accord pour empêcher le public et moi-même d’entendre mes œuvres. Avouez que ce n’est pas une situation normale ; aucun artiste qui se respecte ne peut accepter cet état de choses.
– Mais pourquoi vous adressez-vous à moi, au fond ? Il y a une organisation qui est censée défendre vos intérêts, l’Union des Compositeurs…
– L’organisation qui, comme vous dites, doit défendre mes intérêts, n’a fait jusqu’à présent que de me mettre des bâtons dans les roues… Je refuse tout système de censure préalable. En ce qui concerne votre ministère, j’ai pris connaissance d’une lettre et d’une circulaire que vos services ont envoyé aux studios de cinéma, aux théâtres et aux philharmonies pour les empêcher de m’employer.
– C’est une grossière invention ! Il n’y a jamais eu de lettre pareille ! Puis, soudain, soupçonneux : – De qui tenez-vous cette information ?
Il était visiblement mal à l’aise car il décida de changer de tactique.
– Au fond, votre malheur, c’est que vous ne voulez pas accepter le principe de  l’intermédiaire. Les intermédiaires ont toujours existé et existent partout, même dans les pays capitalistes, qu’est-ce que vous croyez !
– Avec la seule différence, rétorquai-je, agacé, que si un éditeur ou un impresario ne veut pas de moi, j’ai toujours la possibilité de m’adresser ailleurs.
– Dans notre pays, une organisation de concert est parfaitement apte à décider ce qui convient ou non à son répertoire, et par conséquent, a le droit de refuser vos œuvres si elles lui déplaisent. Vous ne voudriez quand même pas que je leur impose votre musique !
– Est-ce que vous me permettez de répéter ce que vous venez de dire à la direction de la Philharmonie de Leningrad ?
– Bien sûr… mais pourquoi ?
– Ben, comme ça… Je trouve que c’est un point de vue qui n’est pas dénué de fraîcheur. En conclusion, je voudrais simplement vous dire que si ma situation ne change pas, je serais obligé de prendre des mesures adéquates. J’ai été fair play jusqu’à présent, je n’ai rien envoyé à l’étranger, mais je vous assure que ma patience est à bout et que je peux changer d’avis.
– Dans ce cas, ce n’est plus devant un mur que vous vous trouverez, mais devant quatre !
On ne pouvait être plus clair ! Il se leva pour signifier que l’audience était terminée. Je me fis un malin plaisir de l’énerver une dernière fois.
– A propos de mur… Savez-vous ce que le jeune Lénine répondit quand il fut convoqué pour la première fois par la police tsariste, qui lui tint à peu près les mêmes propos que vous me tenez aujourd’hui… eh bien, il répondit : « Votre mur est pourri, il n’y a qu’à lui donner un bon coup de pied pour le voir à terre ! »
– Lénine avait en vue tout à fait autre chose.
– Mais non… la même, la même !
Et j’adressai un sourire charmeur aux deux promoteurs de la Culture que je laissais complètement estomaqués. Le soir même, je communiquais à Leningrad que le camarade Chtchipaline m’avait personnellement assuré que le ministère n’avait aucun droit de s’immiscer dans les questions de répertoire de la Philharmonie, et que par conséquent ladite Philharmonie pouvait, si elle le voulait, mettre mon œuvre – en l’occurrence Les plaintes de Chtchaza -, au programme.
– Je voudrais bien le croire… enfin, on va toujours essayer, entendis-je à l’autre bout du fil.

La censure existe légalement, – sous le nom de Gravlit -, envers la chose écrite. Aucune publication ne peut paraître en URSS sans le tampon du Glavlit. Son but avoué est d’empêcher la divulgation des secrets d’Etat dont on a dans ce système une conception très élargie. Pour la musique, c’est déjà plus compliqué. On ne peut tout de même pas prétendre qu’un compositeur est capable de dévoiler des secrets d’Etat dans sa musique ! Officiellement, il n’y a donc pas de censure pour la musique. En réalité, elle est pratiquée de manière occulte par divers organismes : le Ministère de la Culture, l’Union des Compositeurs, la Section idéologique du Parti… qui se partagent la peine de donner des directives, le plus souvent par le truchement du téléphone, commode parce que ne laissant pas de traces, et, plus rarement, en envoyant des circulaires. Tout ceci crée une certaine confusion qui permet aux musiciens, quand ils sont assez malins, d’en profiter. Quant à Boldyrev, il se manifesta encore une fois dans ma vie, bien plus tard :
– « Vous savez qu’on ne vous a pas oublié ! J’ai cette fois quelque chose de très intéressant à vous proposer. Connaissez-vous l’existence du Palais des Mariages ? »
Pendant des années, le mariage civil était perpétré dans des locaux sinistres dénommés ZAGS, et réduit à sa plus simple expression : on donnait un papier, quelqu’un vous mettait un tampon sur votre passeport intérieur… et c’était tout. Les gens qui devaient déclarer une mort ou une naissance passaient aussi par ce bureau, de même que ceux qui voulaient divorcer : il y avait toujours trois aux quatre queues distinctes, symbolisant le Cycle Eternel de la Vie et de la Mort. Les jeunes allaient de plus en plus souvent se marier à l’église. Les autorités, pour remédier à cet état de choses, décidèrent d’instaurer un semblant de rituel. C’est ainsi que chaque ville importante eut son Palais des Mariages. Là, on avait droit à un discours du député du Soviet Suprême, du genre : – « Camarades ! Le couple est la cellule initiale de notre société socialiste »…. Puis le préposé à la cérémonie s’adressait d’une voix sévère : – « Fiancé ! Prenez votre fiancée sous le bras et avancez ! »  On avait doit ensuite au photographe et au champagne, et le tout se terminait par l’inévitable marche nuptiale de Mendelssohn.
– Eh bien, continuait Boldyrev, nous voudrions remplacer la marche de Mendelssohn (parce qu’il était juif ?). Nous avons tout de suite pensé à vous… une commande si originale ! Vous vous rendez compte, une marche nuptiale soviétique !
– Vous vous foutez de ma gueule ?!
Cette fois, je l’envoyais carrément là où je pense.

14.       Ces jours-ci, tout Moscou courait pour entendre les concerts du New York Pro Musica sous la direction de Noah Greenberg. Si l’on ne compte pas les petits programmes que j’avais essayé de faire, c’était la première fois que le grand public avait le loisir d’entendre de la musique du Moyen-Age et de la Renaissance chantée par des madrigalistes et jouée sur des instruments anciens authentiques. Noah Greenberg remporta un vif succès et fit une tournée triomphale dans le pays. Je me liais d’amitié avec lui : il était clair pour moi que je devais persévérer dans cette voie : six siècles de musique (et quelle musique !) parfaitement inconnue, quelle aubaine ! Noah Greenberg me laissa pas mal d’instruments, de partitions et de disques, tout ce qui me manquait jusqu’à présent pour pouvoir faire un travail sérieux. Le grand problème était de trouver des chanteurs. La culture vocale en URSS était au plus bas. On avait décrété qu’il existait une soi-disant école russe de chant, ce qui était certainement faux puisque toutes les grandes voix russes avaient été formées en Italie. La plupart des vieux professeurs étaient morts et l’on avait perdu la tradition. La majorité des chanteurs se recrutaient parmi les jeunes qui s’étaient découverts une voix après la mue sans avoir reçu aucune formation musicale auparavant ; d’ordinaire, ils ne savaient même pas lire les notes. Le répertoire était lamentable : les théâtres montaient des opéras russes ou soviétiques, et pour la musique occidentale, quelques opéras de routine : Carmen, La Traviata, Faust… Il était hors de question de jouer des opéras de Mozart, sans parler de Wagner, par manque d’interprètes qualifiés. Les Lieder Abend étaient rares à l’affiche et l’on chantait surtout des romances traditionnelles russes. Il était évident que ce n’était pas dans ce milieu qu’il fallait chercher.

En attendant, je préparais quelques concerts. Je m’amusais dans l’un d’eux à faire passer en contrebande l’œuvre d’un compositeur d’avant-garde italien, Donatoni. Tous les programmes doivent être soumis à la censure ; je noyais son nom parmi d’autres noms italiens plus connus comme Scarlatti et Frescobaldi. La censure pensant que Donatoni était un auteur baroque, n’y vit que du feu et laissa passer. Ce fut une saison extrêmement fertile ; je donnai pour la première fois l’intégrale des Suites françaises de Bach et consacrais toute une soirée aux virginalistes du Fitzwilliam Virginal Book. Entre-temps, non sans difficulté, j’avais trouvé des chanteurs qui n’étaient pas analphabètes et quelques instrumentistes ; je pouvais commencer à préparer mon premier grand programme de musique pré-baroque. Les difficultés étaient énormes. Outre mon incompétence en matière vocale, il fallait lutter contre l’ignorance totale de mes musiciens. Ils n’avaient jamais chanté ce genre de musique, ne la connaissaient point et même n’en avaient jamais entendu parler. J’avais devant moi un terrain absolument vierge !

Je choisis un programme qui ne me semblait pas trop difficile, ni pour les artistes, ni pour le public : des extraits de La representazione di anime e dei corpi de Cavalieri, de L’Eurydice, de Péri, de l’Amfiparnasso, d’Orazio Vecchi, ainsi que des œuvres vocales peu connues de Frescobaldi. Je décidais de mettre le paquet et de m’occuper également du côté visuel. Ayant trouvé au palais d’Ostankino, ex-propriété des comtes Cheremetiev maintenant transformé en musée, de magnifiques meubles Renaissance provenant de Florence, je me les fis prêter, ainsi qu’une toile de maître italien du XVIe siècle. Un subtil jeu de lumière agrémenté d’une sobre mise en scène parachevait ce concert-spectacle. J’organisais un grand battage publicitaire autour de cette entreprise : j’invitais pas mal de journalistes ainsi que la télévision. Le concert avait lieu dans l’une des plus grandes salles de Moscou, la salle Tchaïkovski, anciennement théâtre de Meyerhold, avec plus de trois mille places. Pas mal de bruits avaient couru au sujet de ce concert, aussi la foule se battait-elle à l’entrée. Le succès dépassa toutes mes espérances… La scène était jonchée de fleurs, le public ne voulait pas nous lâcher. J’avais touché juste!

Je me précipitais ensuite à Leningrad pour monter Les plaintes de Chtchaza. Le camarade Chtchipaline, pour une fois, avait tenu parole et ne s’en était pas mêlé (à moins qu’il n’ait tout simplement oublié). Puis j’attendis l’arrivée de mes chanteurs avec lesquels je redonnais le programme de Moscou six fois de suite ! J’étais complètement épuisé, aussi décidais-je de m’accorder une semaine de repos en faisant un petit voyage sur la Volga. Je ne connaissais pas très bien la Russie proprement dite, ayant été jusqu’à présent surtout attiré par les confins orientaux de l’Empire, aussi me devais-je de combler cette lacune. Je voulais visiter quelques villes de la Russie historique. La débâcle venait de s’achever et je partis avec le premier bateau qui ouvrait la navigation. Les rives étaient inondées par la crue : à cette époque, le fleuve est presque deux fois plus large que d’habitude. A l’approche d’Ouglitch, ancienne capitale de la principauté du même nom, on apercevait une foule massée sur le débarcadère. Dès que l’amarrage fut terminé, cette foule se rua sur le bateau en le faisant dangereusement incliner. Je pensais que c’étaient des voyageurs… eh bien non… tous ces gens se précipitaient sur le buffet pour acheter du saucisson ! Il n’y en avait pas eu depuis le dernier passage du bateau, huit mois plus tôt. J’assistais indifférent à la bagarre se déchaînant devant moi : j’étais blasé. Je fus néanmoins profondément touché par ce printemps si tardif, par ces églises à moitié en ruine, ces petites villes si tristes qui végétaient misérablement au bord de la Volga. Quelque chose bougea en moi, et je crois que pour la première fois je ressentis que moi aussi, j’étais russe. A Moscou, je terminais la saison en faisant un second programme avec mes chanteurs, cette fois consacré à la musique espagnole de la Renaissance, qui eut encore un plus grand succès que le premier. Nous décidâmes de continuer à travailler ensemble et de constituer un groupe permanent.

15.         Au courant de l’hiver, j’avais reçu l’information qu’un bateau était à vendre sur le lac Baïkal, en Sibérie. Ce bateau était une vedette des garde-côtes américaines cédée aux Soviétiques pendant la guerre grâce aux prêts-bails ; il avait échoué de façon mystérieuse sur ce lac et avait été longtemps la propriété d’un ingénieur qui l’avait retapé. Il était de dimensions imposantes et doté d’un puissant moteur de 70 CV. Je l’achetais sans même l’avoir vu : mon goût de l’aventure l’emporta, comme toujours. Je décidais de m’y rendre en train : le mythe du Transsibérien est tenace. Il faut environ cinq jours jusqu’à Irkoutsk. J’optais pour le train Moscou-Pékin par curiosité, ce train était chinois. Les relations sino-soviétiques, sans encore avoir atteint le degré d’hystérie auxquelles elles aboutirent par la suite, s’étaient néanmoins fort dégradées. Au guichet de la gare, on me vendit mon billet en me regardant avec étonnement. La radio dans le train diffusait des chansons à la gloire de Mao, le thé était distribué dans des tasses en porcelaine par des conducteurs chinois au visage de pierre qui essayaient en même temps de vous refiler des brochures de propagande. Un frisson stalinien me parcourut l’échine…

Nous étions déjà dans la partie montagneuse de la Sibérie quand j’entendis parler français dans le couloir : c’était un couple de braves lyonnais. Il s’adressait à sa femme – « Regarde, Jeanne, ça ressemble au Jura ! Ça valait bien la peine de faire 1 500 km pour voir la même chose ! » Ils faisaient partie du tout premier groupe de touristes français admis en Chine populaire. Je tombais bientôt sur le responsable du groupe qui me confia : « – Je suis membre du parti communiste français, seulement il ne faut pas que les autres le sachent. Vous, c’est différent, vous êtes Soviétique ».Que voulait-il dire par là ? Il se plaignit ensuite qu’à Moscou, les gens, apprenant qu’il était Français, lui adressaient d’abord plein de sourires mais dès qu’il leur déclarait qu’il était communiste, s’assombrissaient et l’évitaient ensuite. Il n’en comprenait pas la raison. Le train entrait dans la gare de Taïchet, nom qui évoque pour les Soviétiques les années les plus sinistres. Histoire de l’emmerder, je lui demandais s’il avait entendu parler de Taïchet. Il répondit que non. « – Eh bien, lui expliquai-je, Taïchet est le Buchenwald soviétique. Des dizaines de milliers de détenus sont passés par là. Je ne sais combien y sont restés pour toujours ». Venant d’un Soviétique, il ne pouvait quand même pas affirmer que c’était de la propagande bourgeoise. Il trouva bon de répondre :  « – Oh ! Votre peuple est si indiscipliné ! Probablement que votre gouvernement n’avait pas d’autre solution. » Mon sang ne fit qu’un tour : j’avais envie de le gifler.

Mon voisin de compartiment s’avéra plus intéressant. L’histoire qu’il me conta était pitoyable. C’était un avocat très connu de Buenos-Aires. Sa grande passion était la chasse. Il avait chassé dans tous les pays du monde, mais surtout en Afrique, au Congo, au Kenya…Son visage était buriné ; il ressemblait un peu à Hemingway, un peu à un buffle. Il me montrait des photos qui le mettaient à l’avantage : shorts, casque colonial, pygmées portant des trophées, etc…Un jour, il fut invité à une réception de l’ambassade soviétique. L’ambassadeur lui dit « – Mais pourquoi ne venez-vous pas chasser chez nous ? Nous avons aussi des tigres ! ». Il y a en effet des tigres en URSS dans la région de l’Oussouri, près de Vladivostok. Ce que l’ambassadeur avait oublié de mentionner, c’est que non seulement cette région est strictement interdite aux étrangers, mais que même les citoyens soviétiques ne peuvent s’y rendre qu’avec un permis spécial. Notre Argentin, tout content de pouvoir compléter sa collection, traversa l’Atlantique avec sa Land-Rover blindée et toute une panoplie d’armes, ce qui lui coûta la bagatelle de 5 000 dollars. A Budapest, on lui signifia qu’il était hors de question de pénétrer en territoire soviétique avec une voiture pareille ; il abandonna la voiture et prit l’avion jusqu’à Moscou. A Moscou, on le dépouilla de ses armes. Pour ce qui est des tigres, on lui déclara qu’ils étaient tous dans la réserve, tous numérotés, et que par conséquent toute chasse était impossible. En guise de compensation, on lui proposa d’aller pêcher du poisson à la ligne sur le lac Baïkal à raison de 40 dollars par jour. Pendant les années cinquante, on avait construit une résidence sur la côte sud du lac pour accueillir le président Eisenhower qui devait venir en visite officielle. Eisenhower n’étant jamais venu, on transforma ce bâtiment afin de pouvoir délester de leurs précieuses devises les quelques étrangers désireux de voir la Sibérie. On mettait à la disposition des étrangers des cannes à pêche et ils pouvaient se promener 200 m à droite, 200 m à gauche… mais pas plus. Il me faisait, furieux, toutes ses doléances en se promettant d’aller dire deux mots à l’ambassadeur lors de son retour. J’eus pitié de lui et lui proposais de se joindre à moi. Il fallait seulement éviter que l’Intourist ne lui mette la main dessus.

Le lac Baïkal est l’un des plus grands réservoirs d’eau douce du monde (23 000 m3, autant que la mer Baltique). C’est aussi le plus profond, 1741 m. Sa longueur est de 634 km. Entouré partout de très hautes montagnes, il bénéficie d’un microclimat : dans le sud, la flore est déjà presque méditerranéenne. Sa faune est remarquable : il est peuplé d’une grande variété d’espèces endémiques. Parmi les poissons : «l’omoul», de la famille des salmonidés, dont la chair est exquise, et la «golomianka», poisson vivant en très grande profondeur, aveugle et sans squelette…rien que de la graisse ; s’il arrive d’en attraper un, il fond immédiatement au soleil et il ne vous reste plus qu’une petite flaque d’eau dans la main. A l’époque quaternaire, l’Océan Atlantique venait jusque-là, et c’est pourquoi on y trouve aussi des phoques. L’eau est très pure, on peut la boire. Elle est très froide aussi…A la surface, en plein été, la température n’arrive guère à monter à plus de 6° ; dans les baies les plus abritées, et là où l’eau n’est pas très profonde, on obtient jusqu’à 16°. La débâcle, à cause de l’énormité de la masse, est tardive : début juin. Mais par contre, le lac n’est saisi par les glaces qu’en janvier ; c’est pourquoi l’automne y est beaucoup plus longue que dans les autres parties de la Sibérie. Le Transsibérien, il y a encore peu de temps, butait contre le lac ; en hiver, on mettait les rails sur la glace ; en bonne saison, il y avait un ferry-boat. Depuis on a construit une ligne qui contourne le lac par les montagnes du sud. La partie méridionale est relativement peuplée, soit par des Russes – parmi eux, beaucoup de vieux-croyants ou de Cosaques -, soit par des Bouriates, autochtones de race mongole, lamaïstes sur la côte Est, animistes à l’Ouest. Le Nord, par contre, est pratiquement désert, un village de pêcheurs tous les 400 km, quelques Iakoutes sédentarisés et, dans la taïga, des nomades Evenks, avec leurs troupeaux de rennes.

Je débarquais avec mon Argentin sur la côte et commençais des préparatifs qui devaient durer plusieurs jours. C’était du sérieux – cette expédition était dangereuse -, tout devait être prévu. Il fallait méticuleusement étudier les courants et les vents, le lac étant sujet à des tempêtes subites. La côte était escarpée et offrait peu de refuges. Quelques baies où l’on pouvait accéder par d’étroits goulots étaient considérées comme des abris sûrs, mais elles étaient rares. Également rares, les points de ravitaillement, en particulier pour l’essence ; il n’y avait que trois endroits où l’on pouvait s’en procurer. Un capitaine que je questionnais et qui, auparavant, avait fait son service dans l’Océan Pacifique, se souvenait avec nostalgie de cette tranquille époque. Il me disait  « – Le Baïkal, c’est le Diable ! On ne sait jamais à quoi s’en tenir, il fait beau, c’est le calme plat et tout à coup, en quelques minutes…Mais quoi ? Vous allez vous y aventurer tout seul, sur votre petit machin ? C’est du suicide ! ». Pendant ce temps l’Argentin, toujours très «colonial», déambulait sur le rivage en contemplant l’un des plus beaux paysages du monde, des chaînes de montagnes s’élevant à plus de trois mille mètres, recouvertes de neige éternelle se réfléchissant dans le miroir du lac. Naturellement, quelqu’un le dénonça : je lui avais pourtant bien dit de ne pas se montrer. Le tchékiste de service, comme un polichinelle, surgit-on ne sait d’où. Il me toisa avec arrogance.  – Qui est cet homme ?
– Ben…c’est un Argentin.
– Comment…un Argentin
Je lui expliquais qui était cet homme et comment je l’avais rencontré. J’appuyais surtout sur le fait que c’était un chasseur de tigres très célèbre et que je considérais de mon devoir de l’aider.
– On connaît la chanson ! Ah, Ah… ! Un chasseur de tigres, voyez-vous…Ces espions, ils se servent maintenant de n’importe quel prétexte pour venir fouiner chez nous ! Comment vous, un Soviétique, avez-vous pu être aussi naïf et croire à ces balivernes ?
Je tentais de le dissuader, mais en vain.
– Il doit immédiatement retourner chez lui. Il n’a rien à faire ici !
– Il me semble qu’il serait incorrect de le chasser après lui avoir offert l’hospitalité. Qu’est-ce qu’il pensera alors de notre Patrie Socialiste ?
– Débrouillez-vous, c’est votre affaire. Invoquez n’importe quel prétexte, mais je ne veux plus le voir.
J’allais porter la triste nouvelle à mon Argentin. Je ne lui cachais pas que j’avais eu affaire à la police secrète. Il explosa :
– Comment ? Je n’ai même plus le droit maintenant de pêcher du poisson ?! Quel foutu pays ! Comment pouvez-vous tolérer ça ? Chez nous, il y a longtemps que le peuple serait sorti dans la rue et aurait fait la révolution! Pour le consoler, j’allais acheter une bouteille d’alcool. En Sibérie, en guise de vodka, on vend de l’alcool rectifié titrant à 96° : soit on le coupe avec de l’eau, soit on le boit pur, en l’accompagnant de thé glacé très fort (excellent pour le cœur, n’est-ce pas ?). N’ayant pas l’habitude de ce genre de boisson, l’Argentin se saoula illico. Il était assis devant moi, secoué de sanglots ; de grosses larmes sillonnaient son visage si viril. Il ne faisait que répéter : « – Ah, quel foutu pays ! Il y a longtemps que chez nous, on aurait fait la révolution ! Même les Papous de Nouvelle-Guinée ne m’auraient pas reçu comme ça ! »
Le lendemain, je le mis dans un taxi et le renvoyais à ses Papous.

16.          J’avais maintenant tout ce qu’il fallait pour mon expédition : d’abondantes provisions, un tonneau contenant 200 litres d’essence, un fusil à deux coups, un attirail complet de pêcheur, une carte de navigation très précise et une caisse entière d’alcool à 96°. On m’avait conseillé de prendre cet alcool pour pouvoir faire du troc dans le Nord : c’était la seule monnaie acceptée par la population locale. Je fis ma traversée jusqu’à l’île d’Olkhon sans histoires. Le temps était au beau fixe. Les phoques, de nature curieuse, sortaient leurs têtes sympathiques pour me regarder passer. Par un étroit passage entre les rochers, je pénétrais dans ce qu’on appelle «La petite mer», partie du lac séparée du reste par la grande île d’Olkhon. Ici s’arrêtait la civilisation. Il n’y avait plus un seul village jusqu’à Nijnyi-Angarsk, à 400 km au Nord.

Je devais faire le plein d’essence une dernière fois. C’est là que je fis connaissance avec les Bouriates. M’étant mis à la recherche du vieux qui était préposé à la pompe, j’eus le malheur de dire à quelqu’un que j’avais de l’alcool. Le bruit s’en répandit comme une traînée de poudre. Je fus aussitôt entouré d’une foule pleurnichante. Du gosse qui avait à peine appris à marcher jusqu’à la vieille grand-mère, tous demandaient à boire. Le village entier était alcoolique, probablement depuis plusieurs générations. Tout avait commencé au XIXe siècle avec l’arrivée des marchands. Ils échangeaient du tord-boyau contre de la marte et de la zibeline. Les indigènes n’ayant aucune résistance, ils s’intoxiquaient rapidement. C’est ainsi que se pratiquait la colonisation de la Sibérie. Les Bolchéviques, eux, s’intéressèrent plus spécialement à la «promotion spirituelle» de ces peuplades. On distribuait maintenant de l’alcool au compte-goutte, lors de certaines occasions. Les autochtones manifestant une indifférence profonde envers la chose politique,  on réveillait leur sens civique à coups «d’eau de feu», comme on la nommait ici. Le jour des élections, les Bouriates savaient très bien qu’au bureau de vote, on pouvait se procurer de la bière et du porto. Les résultats ne laissaient rien à désirer : c’était toujours 97,3% de «oui». Il est vrai que le résultat est le même dans tout le pays mais si, ailleurs, il a fallu employer la terreur, ici on pouvait stimuler «le patriotisme spontané des masses» à moindre frais.

La moralité dans ces conditions était devenue une notion fort approximative. Dans les localités proches des camps de concentration, on offrait toujours une bouteille à celui qui livrerait le bagnard évadé. L’un des habitants du village me confia qu’il avait fait son service militaire dans une sorte de commando chargé de fusiller les condamnés à mort. Il s’était ensuite porté comme volontaire parce qu’on payait bien et que l’on distribuait toujours de «l’eau de feu». Il était actuellement en vacances. Je lui demandais s’il éprouvait quelque chose en tuant ses semblables. Il me répondit d’un air buté :– Ben non, pourquoi ? Pan- pan…puis c’est fini.

Dans les périodes de manque, les gens se débrouillaient comme ils pouvaient. Certains champignons vénéneux avaient la réputation de procurer une euphorie. Lorsqu’il arrivait d’en dénicher un, on s’empressait de le grignoter puis on retournait bien vite à la maison ; les vertus du champignon se transmettaient à autrui grâce à l’urine. On faisait boire son urine d’abord au plus vieux, qui pissait à son tour et tendait le récipient au suivant. Ce système aurait pu être perpétuel mais malheureusement, le taux d’euphorie baissait après chaque opération. On terminait avec les poupons «pour qu’ils dorment mieux».

Dans la région de la Léna, il y avait un kolkhoze qui avait trouvé le moyen de fabriquer de l’eau de vie avec…du lait. Toute la production laitière dudit kolkhoze y passait, chacun y trouvait son compte : le président du kolkhoze grossissait les chiffres du Plan et touchait des primes ; les kolkhoziens étaient en état d’ébriété permanente. Pendant un certain temps, tout marcha à la perfection. Malheureusement, les kolkhoziens perdirent tout sens de la mesure. Le lait arrivait en ville de plus en plus rarement et finalement, la source se tarit définitivement. Pourtant, les chiffres de production ne faisaient qu’augmenter. Il était quand même impensable que l’on puisse consommer une telle quantité sur place. On envoya une commission et le pot aux roses fut découvert.

Ces populations alcooliques et dont la majorité était atteinte de syphilis héréditaire étaient vouées à la disparition. Dans le Grand Nord, de petites minorités nationales dispersées dans la toundra croupissaient dans des «républiques socialistes autonomes» en attendant que, comme on le leur avait promis, les orangers fleurissent sur le Cercle polaire. Les statistiques étaient pourtant éloquentes : il ne restait, par exemple, pas plus de 400 Ioukaghires. Ce n’est certes pas en Sibérie que les Russes auront à affronter les problèmes raciaux lors de la décolonisation ! Cependant la foule continuait de me harceler. Ils essayaient de me flatter bassement en me donnant du «Grand Chef» mais ils n’arrivèrent pas à me soutirer une seule goutte. Je maudissais ceux qui m’avait conseillé cette méthode de troc. Quand ils comprirent qu’ils n’obtiendraient rien, ils me laissèrent enfin en paix. Complètement écœuré, je longeais un vaste stand au-dessus duquel trônait un Lénine désignant du bras un avenir radieux ; sur un fond qui autrefois avait dû être rouge, quelqu’un avait tracé d’une main mal assurée : «Vive l’amitié entre les peuples» et «Serrons nos rangs autour de notre Parti bien-aimé» !

Heureux de me retrouver à nouveau seul sur le lac, j’essuyais ma première petite tempête. J’étais complètement recouvert de lames d’eau et faillis heurter un navire qui me faisait désespérément des signaux pour m’inciter à m’abriter. J’y parvins non sans difficulté, et le soir, grillais de l’omoul en l’accompagnant d’une bonne rasade d’alcool, que j’étais bien décidé à garder pour moi. Le dernier point habité était la station météorologique du cap des «Macchabées». Cette macabre appellation était due à la quantité de navires qui avaient échoué là. Par une ironie du sort, le directeur de la station se nommait Mertvetsky, ce qui pourrait se traduire par «monsieur du cadavre». Ne supportant plus les lazzis de ses subalternes, il avait demandé maintes fois à être muté, toujours sans résultat. Le paysage devenait de plus en plus sauvage et grandiose. Le lac atteignant ici sa plus grande largeur, on ne voyait plus l’autre bord. Le fait de ne plus rencontrer personne était fascinant et inquiétant à la fois. Mais il y avait tant de compensations ! Je faisais souvent des haltes pour bénéficier de cette nature intacte. C’est ainsi que je tombais sur une prairie entière d’edelweiss.

17.        Un jour, j’aperçus pourtant une fumée sur le rivage. J’accostais, par curiosité. Deux êtres humains préparaient une «oukha», sorte de soupe de poissons. Il était difficile de définir leur sexe et leur âge. Vêtus de haillons, les cheveux en broussailles, le visage marqué par les intempéries, ils ressemblaient à de clochards. Ils ne manifestèrent aucune espèce de joie en me voyant, me répondant par monosyllabes. Ils partagèrent toutefois leur soupe avec moi. Je parvins tout de même avec beaucoup de peine à discerner que c’était un homme et une femme. Il y avait du reste encore un enfant que je n’avais pas remarqué, une petite fille d’environ trois ans. Ils ne parlaient presque pas, mais d’après le peu qu’ils disaient, je pouvais juger qu’ils n’étaient pas de la région. Après le repas, l’homme plongea dans une vieille tente toute rapiécée et ressortit avec un transistor. Il se mit à écouter avec avidité une émission américaines consacrée au jazz moderne. Quant à la fille, elle se plongea dans la lecture d’un roman de Faulkner. Tout cela me paraissait fort étrange. Je n’osais pourtant pas trop les questionner. Visiblement, ils n’avaient pas confiance. L’atmosphère se dérida peu à peu après que j’eusse raconté qui j’étais et d’où je venais. Voici en fin de compte ce que j’appris.

Ils avaient fait leurs études à l’université de Rostov. Comme beaucoup de jeunes maintenant, ils se posaient des questions. Ils refusaient cette société, mais que pouvaient-ils entreprendre ? L’idée que l’on puisse lutter ne les avait même pas effleurés, le samizdat et la lutte pour les droits sont un phénomène relativement récent. La pesanteur du pouvoir avait engendré des générations d’êtres bien-pensants : il était bien difficile de croire que l’on pouvait changer quelque chose. Le dégoût de la réalité les poussa à choisir la solution extrême, à se transformer en Robinson volontaires. Ils pensèrent avec raison que la Sibérie, continent pratiquement inhabité, pourrait devenir leur terre d’élection. Ils avaient amassé quelques économies et, sans passer leur diplôme d’Etat, maintenant inutile, choisirent de se réfugier dans la région du Baïkal, seul endroit de toute la Sibérie d’où le vent, souvent violent, parvenait à expurger les moustiques. Ils achetèrent un petit bateau et découvrirent cette côte déserte. Le premier soir, ils avaient brûlé dans une sorte d’allégresse leurs papiers d’identité ; ils vivaient maintenant de chasse et de pêche sur une étendue de 400 km. L’été, ils se déplaçaient le long de la côte ; ils passaient l’hiver à l’intérieur de la taïga dans des cabanes de trappeurs. Ils se procuraient les choses nécessaire – munitions, sel et sucre -, en faisant le troc avec les pêcheurs. Quelquefois, ils se rendaient clandestinement en ville, mais pas plus d’une ou deux fois par an. Voilà déjà cinq ans qu’ils vivaient de la sorte.

Je passais trois jours avec eux et eus le loisir de les observer. Mis à part le côté romantique de l’entreprise, on pouvait se poser la question de savoir comment ils avaient fait pour survivre, surtout l’hiver, quand le thermomètre atteignait souvent -50°. N’était-ce pas payer trop cher la liberté ? Et en était-ce vraiment une ? Un labeur harassant les accaparait de l’aube jusqu’au soir. C’était presque du métro-boulot-dodo transposé sous d’autres conditions. Ils avaient néanmoins cru possible de faire un enfant qu’ils élevaient tant bien que mal ; il était impressionnant de les voir emmener cette petite créature au large afin de poser leurs filets, dans leur frêle esquif et par n’importe quel temps. Ils ne pouvaient évidemment pas la laisser toute seule sur la berge.

Qu’en est-il advenu de ces gens ? Sont-ils toujours là ? Ce phénomène est pourtant relativement récent en Sibérie. Ceux-là avaient choisi ce genre de vie bénévolement, mais pas mal de personnes y étaient acculées par nécessité : c’était pour eux l’unique planche de salut. Les évasions des camps de concentration ont de tous temps existé, mais d’ordinaires, elles se terminaient mal : soit les prisonniers étaient repris, soit ils succombaient dans la taïga. Il arrivait pourtant que certains d’entre eux, les plus résistants, s’accrochent et mènent un semblant de vie en se transformant en sauvages. D’autres, ayant purgé leur peine, refusaient de retourner à la vie «normale», craignant d’être arrêtés de nouveau ou, au mieux, d’être soumis à des brimades perpétuelles. Ils choisissaient alors ce genre de liberté.

Une autre catégorie était fournie par les membres de sectes religieuses, persécutées depuis toujours. Ces derniers s’efforçaient de vivre dans la taïga, isolés en communauté. Il y a des années de cela, une histoire stupéfiante avait été colportée : un groupe d’explorateurs était tombé sur un village entier de vieux-croyants du temps de Pierre le Grand. Tout y était, y compris les costumes et le langage. Ils fuyaient les persécutions depuis plus de deux siècles, s’éloignant de plus en plus pour s’isoler complètement. Non seulement ils n’étaient pas au courant du régime actuel, mais ils n’avaient jamais entendu parler de Napoléon ! Quelle aubaine pour les historiens et les ethnographes ! L’endroit dûment repéré sur la carte, on envoya une expédition spéciale avec mission de les étudier… et aussi de les mettre au courant des bienfaits de la société socialiste. Quand cette nouvelle expédition arriva sur place, elle ne découvrit que le fondement des maisons : tout le reste avait été brûlé, les habitants s’étaient évanouis dans la nature, fuyant de nouveau le Diable (cette fois, ils n’avaient pas tout à fait tort !). On n’arriva jamais à les retrouver. La Sibérie n’est peuplée que le long des grands axes de communication, c’est-à-dire le Transsibérien et les grands fleuves. Le reste, c’est la taïga, des milliers de kilomètres de forêt vierge. Ce continent nous réservera encore bien des surprises, il est aussi inexploré que l’Amazonie. Je dis adieu à mes nouveaux amis qui, une fois de plus, m’adjurèrent de bien faire attention, me décrivant avec force les dangers qui me guettaient. Hélas, ils n’eurent que trop raison !

18.          Je naviguais depuis déjà depuis quatre jours, admirant le paysage, toujours aussi splendide, quand soudain, alors que j’étais dans une petite crique, un bruit inquiétant se fit entendre puis il y eut comme un brusque heurt, et le bateau cessa d’avancer. Pourtant, le moteur marchait. Je hissais le bateau sur la grève et me mis à démonter le moteur. Je croyais mes connaissances en mécanique suffisantes pour pouvoir déceler ce qui ne fonctionnait pas. Je vérifiais pièce par pièce, tout semblait en ordre. Je remis le bateau à l’eau, le moteur tournait mais le bateau ne bougeait pas. « Bah, me dis-je, légèrement agacé, je trouverai bien demain », et partis chasser. Je tuais un magnifique canard et sur le chemin du retour, tombais sur une de ces cabanes de trappeurs dont j’avais entendu parler. J’y transportais mes effets et après avoir dévoré mon canard, m’installais pour ce que je ne pensais n’être qu’une nuit. Tout autour, on entendait rôder les ours ; ces charmants plantigrades ne se gênaient aucunement pour souligner leur présence. Le matin, je re-démontais le moteur…puis le remontais. Pour le re-re- démonter, etc…A bout de forces, je me laissais choir dans l’herbe. Je commençais à réaliser que ma situation n’avait rien de drôle. Evidemment, j’avais des provisions pour environ un mois. La pêche étant ici pour ainsi dire miraculeuse, en dix minutes on avait, sans aucun effort, un seau de poissons. Et puis après ? Il n’y avait absolument aucune chance que quelqu’un ne vienne jamais par-là, l’état délabré de la cabane était suffisamment éloquent ; on n’y avait pas mis les pieds depuis plusieurs années. Il restait environ 200 km à faire jusqu’à Nijnyi-Angarsk. Mais par quel moyen ? Il y avait bien des rames dans le bateau, mais vu ses dimensions ainsi que les tempêtes qui se déchaînaient régulièrement sur le lac, se lancer dans une aventure pareille relevait de la démence pure. J’envisageais un moment de sacrifier ma tente pour essayer d’en faire les voiles puis, réflexion faite, abandonnais également ce grotesque projet. Chaque soir, je me couchais de plus en plus perplexe…en attendent pour le lendemain Dieu sait quel miracle. Dix jours d’écoulèrent ainsi. Comme je n’avais plus grand-chose à faire, j’explorais soigneusement les environs. J’avais découvert sur un promontoire un éperon rocheux qui s’avançant sur le lac, sur lequel je montais souvent pour scruter fiévreusement l’horizon… Jamais rien ! La question que je me posais le plus souvent était en soi banale, surtout pour un homme dans mon cas. Cela revenait à se dire : « Au fond, qu’est-ce que je fous là » ?

L’explication en était pourtant bien simple : je ne risquais pas de rencontrer ici les deux frères jumeaux, IDEOLOGIE ET TERREUR. Partout où le système avait laissé son empreinte hideuse, les gens et la vie étaient dénaturés. Mais grâce au ciel, l’immensité de ce pays permettait à des types comme moi de respirer un peu. Je m’amusais parfois à m’imaginer ce qu’aurait pu être le Liechtenstein avec un régime pareil : un «Huis-Clos» socialiste ! Ceci dit, j’étais constamment tiraillé entre mon désir d’évasion et Moscou, seul endroit où je pouvais quand même faire de la musique. Ma vocation m’a empêché de claquer la porte définitivement : je savais que j’apportais un peu de réconfort à mes malheureux compatriotes. Je repensais au couple que je venais de rencontrer. La destinée voulait-elle que moi aussi, je reste ici à jamais ? Mais non…les madrigaux italiens du XVIe siècle me trottaient dans la tête.

N’attendant plus rien du lac, je pris la stupide résolution de m’enfoncer dans la taïga avec le vague espoir de tomber, sait-on jamais, sur des traces humaines. Je m’y engageais avec un léger équipement et, très vite, je fus confronté avec la dure réalité : une forêt si dense qu’on ne voyait plus le ciel ni la terre, avec un amoncellement inextricable de roches et de troncs pourrissants qu’il fallait sans cesse escalader pour s’enfoncer ensuite jusqu’au genou dans une sorte de mousse…Les moustiques de la terre entière s’étaient donné rendez-vous dans ce royaume de l’humidité. Le liquide anti-moustique dont je m’aspergeais toutes les trois minutes ne me fut d’aucun secours, il avait plutôt la vertu de les attirer. Je savais que seules les femelles piquent ; ce n’était pas de nature à me consoler, il aurait été vain en ce moment de me demander de rendre hommage à l’Eternel Féminin. Après avoir exterminé mon premier milliard, je cessais cette lutte inégale et ce qui restait de mon visage s’abandonné à la voracité de ces petits êtres malfaisants. La frivolité de mon escapade m’avait plongé dans un bain d’amertume et m’incita à rebrousser chemin. Facile à dire…Pendant six bonnes heures, j’errais à l’aveuglette, il me semblait reconnaître tantôt une racine, tantôt un arbre…Probablement que je tournais en rond. J’étais au bord de la crise de nerfs.
Finalement, je décidais de monter le plus haut possible, peut être trouverais-je un endroit découvert permettant de s’orienter. Après une succession interminable de monticules et de ravins, je fus acculé à un éboulis que j’attaquais de front. L’éboulis se rétrécissait vers le haut et sur son faîte, un immense tronc barrait le passage. Je m’agrippais à deux mains à la surface visqueuse du tronc, opérais un rétablissement, et me trouvais nez à nez…avec un ours, qui pratiquait le même exercice de l’autre côté. Nous nous dévisageâmes en silence pendant quelques secondes, une intense stupéfaction se lisait sur sa bonne gueule. Puis…d’une manière très solennelle, très lentement, nous nous tournâmes réciproquement le dos et continuâmes notre chemin. Chut ! Surtout ne pas déranger le voisin !
Je n’ai jamais eu peur des ours, peut-être à cause des ours en peluche de mon enfance. Pourtant, c’est un animal dangereux. Pas mal d’histoires terribles circulaient à leur sujet en Sibérie. Il y en avait de drôles aussi : l’une d’elles m’avait particulièrement diverti : une jeune fille se promène dans la forêt : tout à coup dans une clairière, elle tombe sur un énorme ours des montagnes. Avec beaucoup de présence d’esprit, elle sort de sa poche la Pravda et se met à lire l’éditorial à haute voix ; l’animal s’enfuit sans demander son reste… Si non è véro…

Je me trouvais maintenant dans une sorte de marécage et pataugeais laborieusement dans une boue nauséabonde. C’était une difficulté d’un autre ordre, mais la forêt, au moins, s’éclaircissait. Je me frayais un chemin à travers les buissons et des roseaux vers le bord du marécage et, à un moment donné, là où la terre devenait plus ferme, il me sembla apercevoir des traces de sabots. Logiquement, il devait y avoir tout près un sentier qu’utilisaient les élans pour aller s’abreuver. Je le trouvais facilement. Je me mis presque à courir pour échapper au harcèlement continu des moustiques : ils ne m’avaient pas donné une seconde de répit, les salauds ! Ayant franchi une crête et traversé, toujours en courant, une pinède, je tombais en arrêt : devant moi s’étalait un grand lac de montagne d’une beauté saisissante. Je me déshabillais à toute allure et me jetais à l’eau, elle était glaciale, mais c’était la seule possibilité de se débarrasser des moustiques. Je nageais vigoureusement vers le milieu du lac et me mis à faire la planche. Je fus aussitôt entouré d’une nuée de poissons qui collaient à moi et me becquetaient de leurs lèvres charnues. C’était de leur part un réflexe de curiosité, je devais être le premier homme de leur vie. Quand je bougeais, ils s’enfuyaient, bien sûr, mais revenaient sans crainte me redonner des petits baisers, sensation amusante, insolite et même un peu inquiétante.

Il y avait une île sur ce lac. Je décidais d’y passer la nuit. Je retournais vers la rive et mis mes vêtements sur un tronc que je poussais devant moi. L’île était spacieuse et confortable et surtout…i l n’y avait pas de petites bêtes. Je n’avais rien à manger, il fallut me contenter de faire du feu pour me réchauffer. Toute la nuit, je m’occupais à la réanimer ; il ne pouvait être question de dormir, il faisait trop froid. Le matin, on n’y voyait que goutte, tout était enveloppé de brume. Je me forçais dans un sursaut de volonté à replonger dans cette eau glaciale. A l’autre bout du lac, je découvris un sentier qui semblait aller dans la bonne direction. Je l’empruntais et, après deux heures de marche, me retrouvais « chez moi ». Encore quelques jours se passèrent… J’avais repris mon poste d’observation sur le promontoire. Mes yeux me faisaient mal à force de regarder dans les jumelles. Tout à coup, j’aperçus un point noir à l’horizon. C’était certainement un navire…mais si loin, si loin ! Il passait, je pense, à 15/20 km de la côte. Comment attirer son attention ? Je commençais par faire un grand feu, puis je dressais un pan de ma tente sur une rame et, en la brandissant, entrepris une espèce de danse sauvage qui, dans mon esprit, était censée signifier un SOS. Je l’entrecoupais de coups de fusils tirés en l’air, peut-être l’eau porterait-elle le bruit suffisamment loin. Il y avait évidemment peu de chance que l’on puisse me remarquer, vu la distance, mais je persévérais, saisi par la frénésie du désespoir.
A un moment donné, il me sembla bien que le navire avait changé de direction, mais c’était encore trop loin pour en juger vraiment. Tout de même, bientôt je dus me rendre compte à l’évidence que le miracle s’était produit : le navire avait changé son cours et se dirigeait nettement sur moi ! Une heure après, il stoppait à l’entrée de ma crique. Je voyais le capitaine sur sa passerelle qui me hurlait quelque chose à travers son porte-voix. Il ne pouvait approcher plus près à cause des rochers. En employant la langue des sourds-muets, nous finîmes par nous comprendre. Une chaloupe fut détachée, on vint m’aider à rapidement ranger mes affaires, mon bateau fut pris en remorque et moi-même, hissé à bord. Ce sauvetage tenait effectivement du miracle : le capitaine avait soudain eu envie de chasser ; s’étant rapproché de la côte, il cherchait à l’aide de ses jumelles s’il y avait des canards. C’est ainsi qu’il m’aperçut. La règle est d’or sur le Baïkal : on n’ignore jamais un signal, aussi douteux ou incongru soit-il. Même les navires de fort tonnage – et c’en était un -, se portaient immédiatement au secours… On ne laisse personne en danger.

19.            A Nijnyi-Angarsk, je pus me rendre compte de la gentillesse et de la solidarité des Sibériens. On avait mis mon bateau en cale sèche et toute une équipe s’était mise au travail pour découvrir ce qui n’allait pas. Le roulement à billes dans le système de transmission qui faisait tourner l’hélice avait été broyé. On ne pouvait trouver des pièces de rechange sur place ; ce modèle était inusité. Dans l’un des ateliers du port, on m’en fabriqua une de fortune. Garantie : un mois. Dans ces conditions, je ne pouvais continuer mon voyage qu’avec beaucoup de circonspection. Quand je voulus payer les mécaniciens, ils refusèrent avec une sorte de fierté. Ils n’acceptèrent pas davantage l’alcool que je leur offrais. « Pourquoi, disaient-ils, voulez-vous nous corrompre ? » Ces hommes étaient rudes d’aspect, leurs paroles étaient farcies des jurons les plus obscènes qu’on puisse imaginer, et Dieu sait pourtant si la langue russe est riche en expressions de ce genre, mais ils avaient le cœur grand et ouvert et leur serviabilité n’avait pas de limites. Quelle différence avec les habitants de la Russie centrale ! Les populations d’origine russe – en tout cas dans cette partie de la Sibérie – , étaient pour la plupart des descendants des Cosaques, donc d’hommes libres. Ils n’avaient point connu le servage ; les cataclysmes sociaux ne les avaient pas touchés, la guerre civile n’ayant effleuré que les villes situées le long du Transsibérien. Ils étaient relativement aisés, encore qu’isolés, peu contrôlables. Tout ceci avait contribué à créer un autre type d’hommes : plus trace de cette servilité et de cet abrutissement que l’on rencontre hélas si souvent dans les campagnes russes. Eh oui, les gens redeviennent naturels quand on leur fiche la paix !

J’avais atteint l’extrémité nord du Baïkal. La première partie de mon voyage s’achevait…J’étais décidé à faire le tour du lac et à explorer la côte Est, bien que ne disposant plus des mêmes moyens. Mais ceci est tout à fait une autre histoire. Naturellement, ces tentatives d’exploration avortèrent rapidement. Deux jours après avoir quitté Nijnyi-Angarsk, quelque chose se cassa définitivement et je dus à nouveau être remorqué par un bateau de pêche. Les gens sur le bateau se nourrissaient de poisson cru et étaient perpétuellement saouls. Une nuit, je fus réveillé par une fumée âcre qui pénétrait par mon hublot. Je sortis en toussant : le bateau brûlait. L’équipage était ivre-mort. Même le timonier ronflait, appuyé sur sa barre. Je m’aperçus alors que nous n’étions pas loin de la côte, on voyait briller quelques lumières. Je me laissais glisser dans ma barque, coupais l’amarre et ramais de toutes mes forces. Une demi-heure plus tard, l’alarme était donnée. Le bateau et l’équipage furent sauvés, et le capitaine, mis aux arrêts.

On me fit de nouvelles réparations avec des moyens de fortune et le reste du voyage consista en manœuvres laborieuses pour tenter de regagner mon point de départ, où j’arrivais sur une épave que je dus abandonner sur la rive après avoir essuyé une ultime tempête…

20.          Avant de regagner Moscou, j’avais encore un devoir à remplir : visiter les lieux d’exil de mes ancêtres. Mon aïeul, le prince Serge Volkonsky, avait comploté contre le tsar et avait fait parie du mouvement dit des « décembristes », ce qui lui avait valu le bagne à perpétuité en Sibérie. Sa femme l’y suivit bénévolement. Il passa quelques années les fers aux pieds dans les mines de Nertchinsk et de Tchita. Par la suite, sa peine fut adoucie, on lui permit de vivre dans le village d’Ourik à 30 km d’Irkoutsk. Les dernières années, il put s’établir à Irkoutsk même. A l’avènement d’Alexandre II, il fut gracié, on lui rendit ses biens ; hélas, il ne lui restait que peu d’années à vivre. Maintenant, on appelle «décembristes» tout à fait autre chose : un certain décembre parut un décret frappant les ivrognes coupables de troubles sur la voie publique de peine allant jusqu’à 15 jours de violon avec photo sur le tableau d’infamie. Naturellement, quand on parle de décembristes de nos jours, cela peut prêter à confusion. Quoi qu’il en soit, depuis ma tendre enfance, je m’étais fait rabâcher les oreilles par les souffrances endurées par mon aïeul. C’était la moindre des choses de ma part que de visiter ces lieux historiques.

Je trouvais facilement la maison d’Irkoutsk. C’était une sorte d’hôtel particulier en bois, en style «empire», comme on en trouve un peu partout dans les villes des provinces russes. La maison était entourée de communs, de logis et d’écuries. Dans la cour, du linge pendait et quelques poules picoraient. Je pénétrais à l’intérieur. Dans le couloir, une dizaine de réchauds à pétrole. L’odeur combinée de chou et de pipi de chat me saisit à la gorge. Un prolétaire complètement ivre surgit :
           – Qu’est-ce que tu cherches ici ?
Sans me nommer, je lui expliquais l’objet de ma visite, prétextant une curiosité historique naturelle.
        – Ben oui… C’est bien ici… C’est comme cela qu’on exilait à l’époque des tsars ! Le prince Volkonsky vivait seul avec sa famille dans cette maison. Il avait des domestiques, un équipage. Voyez les écuries : il y a maintenant au moins une dizaine de familles dedans ; quant à la maison, on a un réchaud à pétrole pour trois familles, on n’a même pas de cuisine, on doit faire notre popote dans ce corridor à tour de rôle… Eh oui, c’est ainsi…n ous sommes maintenant des hommes libres et l’Etat nous prend tout jusqu’au dernier kopeck.
A ce moment, il fut happé par un bras qui s’était faufilé par l’entrebâillement d’une porte, et l’on entendit une voix acariâtre proférer :
        – Est-ce que tu vas bien te taire ! Chaque fois que tu as bu, c’est toujours la même chose. On finira par avoir des ennuis !
Le bras s’activa et le prolétaire disparut derrière la porte. Je quittai l’hôtel particulier du prince en exil en riant sous cape.
Noblesse oblige, je visitais encore le village d’Ourik. La maison des Volkonsky avait été transformée en école. Je rencontrais une très vieille femme qui affirma que sa grand-mère avait fait la lessive chez les Volkonsky. «Il paraît qu’ils étaient très gentils avec le petit peuple» …

Après ce pèlerinage familial et révolutionnaire, je repris le Transsibérien. Le train était bondé de jeunes étudiants qu’on avait envoyé, à la place des vacances, construire le nouveau chemin de fer Taïchet-Bratsk-Nord Baïkal, sorte de nouveau Transsibérien cette fois bien éloigné de la frontière chinoise. Auparavant, c’étaient les millions de forçats des bagnes staliniens qui faisaient ce genre de travaux. Maintenant, on employait des étudiants. Sous un soleil torride, dévorés par les moustiques, nourris de bouillie, ils devaient consolider les remblais dans les marécages, trimbaler des tonnes de traverses, fixer les rails. N’ayant aucune expérience, leur travail n’était pas d’une productivité excessive. Ils devaient recommencer plusieurs fois la même chose et même en s’appliquant, n’arrivaient qu’au vingtième du rendement d’une équipe professionnelle. Il va de soi que refuser le privilège d’aussi bonnes vacances leur aurait valu l’exclusion pure et simple de l‘institut où ils faisaient leurs études…

21.         A Moscou, je repris mon travail avec mes madrigalistes. Il s’agissait maintenant de donner un statut légal à notre ensemble. Biélotserkovsky, le directeur de la philharmonie, voulait bien me prendre sous son égide mais il fallait absolument le visa du camarade Chtchtipaline. Ça, il n’y avait rien à faire, on ne pouvait passer outre. Comme je m’étais colleté avec lui il n’y avait pas si longtemps, j’appréhendais bien sûr cette rencontre. Dieu merci, je m’y rendis en compagnie du directeur qui se lança dans un grand discours :
– Oui, disait-il, il faut absolument détourner notre jeunesse de l’influence pernicieuse du pop et de l’Occident en général ! C’est pour cela qu’il faut soutenir cette initiative.
– Nous ne sommes aucunement intéressés par un ensemble qui se consacre exclusivement à la musique ancienne, répliqua froidement Chtchtipaline.
– Mais vous n’y êtes pas du tout, m’immisçais-je, rassemblant tout le culot dont j’étais capable. La musique ancienne n’occupera qu’une portion infime de notre répertoire. Ce que nous voulons, c’est créer une sorte d’opéra mobile qui portera les splendeurs de la musique soviétique réaliste-socialiste jusqu’aux kolkhozes les plus reculés !
Je développai cette idée en lui racontant n’importe quoi.
– A la bonne heure, dit-il enfin. Je vois que vous êtes devenu raisonnable. Continuez sur ce chemin et nous finirons par nous entendre.

C‘est ainsi que naquit l’Ensemble Madrigal de Moscou. Il est vrai qu’au début, il se prénomma Ensemble Vocal. Il me fallut près de deux ans pour faire admettre le mot Madrigal. « – Qu’est-ce c’est encore ça, Madrigal ? demandaient les fonctionnaires. Est-ce le nom d’un singe ?». Quelques personnes du Parti eurent encore des réticences de la dernière heure, ils subodoraient la perversion idéologique, mais finirent par se lasser. J’ai souvent pensé qu’en haut-lieu, au fond, on préférait que je me perde dans les raffinements des maniéristes du XVIIIe siècle plutôt que de me voir ébranler les fondements du réalisme socialiste par mes compositions. Pour être juste, les conditions pour ce travail étaient favorables : tous mes musiciens furent incorporés à la Philharmonie de Moscou avec un salaire décent, ce qui leur permettait de travailler à plein temps pour moi. La première tournée donna lieu à deux incidents qui méritent d’être cités : le premier, à Ordjonikidze, capitale de la république autonome d’Ossétie. Le ministre de la culture de ladite république, grosse dame mi-concierge, mi-duègne, me prit à part pour me confier que le premier secrétaire du Parti, lequel nous avait honoré de sa présence, avait jeté son dévolu sur l’une de mes chanteuses. Il s’agissait d’une fille, ma foi fort jolie, native de l’Equateur. En toute simplicité, le ministre me prévient qu’à la gare, au moment du départ, la chanteuse serait accostée par plusieurs personnes qui l’emmèneraient et en «prendraient soin» ; il fallait surtout faire semblant de ne rien voir. Elle m’assura que la chanteuse nous rejoindrait au plus tard dans trois jours. Je me précipitai pour mettre au courant tout le monde, sauf l’intéressée, naturellement. Sur le quai, nous formâmes une haie autour de notre Béatrice qui ne se doutait de rien. Les «personnes» n’osèrent point approcher, et le premier secrétaire du rester sur sa faim.

L’autre incident eut lieu à Krasnodar, dans le Sud de la Russie. A la sortie du concert, je fus assailli par une masse de gens. « – Excusez-nous, nous n’avons pas réussi à obtenir de billets. Nous n’avons jamais entendu Gesualdo. Nous sommes restés dans la rue pendant tout le concert, espérant que… ». Je fis rentrer tout le monde et nous redonnâmes le tout. Tant que les programmes n’étaient que des excursions dans un lointain passé occidental, je n’eus point d’ennuis. Il me vint l’idée malencontreuse d’étudier la musique religieuse russe. Je mis au programme trois chants sacrés d’un auteur du XVIIIe siècle. Le directeur artistique de la Philharmonie, le camarade Grinberg, qui supervisait tous mes programmes, désira les écouter. Il se précipita ensuite dans son bureau pour téléphoner. Il me fit monter peu après :
– Nous ne pouvons pas laisser passer ces œuvres.
– Pourquoi ?
– Parce que c’est de la propagande religieuse.
– Mais nous avons pourtant beaucoup de musique sacrée dans notre répertoire.
– Oui, mais c’est chanté en latin ; les gens ne comprennent pas.
– Pourtant, on expose bien des icônes, dans les musées. Personne ne s’avise à dire que c’est de la propagande religieuse.
– Les icônes, voyez-vous, n’ont qu’une action passive, tandis que chanter sur scène des prières, cela peut avoir une influence active sur les masses.
Il n’y avait rien à faire, il fallut céder. L’activité de l’ensemble se déployait. Nous commençâmes à sillonner le pays dans tous les sens. Certaines années, nous eûmes jusqu’à 120 concerts par saison. Comme la juridiction et les compétences du camarade Grinberg s’arrêtaient à Moscou, je jouissais d’une plus grande liberté lors de mes tournées. Je me permis, en province, d’interpréter les fameux chants religieux russes. Pour ne causer d’ennui à personne, ils n’étaient pas inclus au programme : nous les chantions toujours en bis.

22.               J’avais entre temps fait connaissance avec deux charmants Français désireux de visiter le Caucase en voiture. Ils en avaient reçu la permission, et l’été venu, je m’offris à les guider. Nous quittâmes Moscou dans une 2 CV. Il faut dire tout de suite qu’à la fin du voyage, il n’en restait pas grand-chose, ce qui n’est certainement pas la faute du constructeur mais était imputable à la qualité des routes soviétiques. Ces routes sont jalonnées de postes GAI, police routière dont la fonction diffère quelque peu de celles des autres pays : bien qu’appartenant à un autre ministère, elle est en fait subordonnée au KGB. Chaque voiture qui passe est immédiatement signalée au poste suivant. Les plaques des voitures étrangères ont une autre couleur que celles des soviétiques, ce qui permet de les repérer facilement. Les étrangers, en principe, n’ont guère le droit de s’éloigner de plus de 40 km de Moscou. Pour faire un voyage en voiture, il faut en faire la demande plusieurs mois à l’avance, en expliquant les motifs. Mais même la permission reçue, on ne peut quitter l’itinéraire rigide qui vous est proposé. Si par hasard la voiture n’apparaît pas au moment escompté, on envoie des motards à la recherche de ces maudits étrangers. A la sortie de Kharkov, nous fûmes arrêtés par deux sbires, l’un en uniforme, l’autre en civil.  – Passeport… Feuille de route !
Celui qui était en civil étudia à la loupe les papiers en question.
– Sur votre feuille de route, il est signalé que vous n’êtes que deux. Qui êtes-vous (il me fixait), vous êtes Français aussi ?
–  Non, je suis Soviétique.
– Alors, vous n’avez pas le droit de vous trouver dans cette voiture. Vous devez descendre immédiatement !
–  Je ne partirai pas d’ici sans mon ami, intercéda l’un des Français.
–  Ne vous inquiétez pas, monsieur, nous le mettrons dans une autre voiture où il pourra voyager tout aussi bien.
De quelle voiture il pouvait s’agir, on pouvait s’en douter ! J’attirais le sbire dans un coin et essayais de lui faire croire que j’avais une mission spéciale du ministère des Affaires étrangères et que j’étais censé accompagner ces gens d’une manière officieuse. Bref, je lui fis comprendre que j’étais plus ou moins son collègue. C’était bien la première fois de ma vie que j’essayais de me faire passer pour un agent du KGB. Mon interlocuteur eut peut-être des doutes, car je ne lui exhibais aucun insigne ni ne lui chuchotais aucun code à l’oreille… Pourtant, il nous laissa passer. Il est vrai que la présence d’un Soviétique dans une voiture étrangère est une chose quasiment impossible : personne ne serait assez fou pour se fourrer dans un pétrin pareil, les gens avaient trop peur. Dans son raisonnement, je ne pouvais que remplir une mission très spéciale.
Néanmoins, je ne tenais pas du tout à jouer ce rôle tout le long du voyage. J’avais l’espoir qu’une fois arrivés au Caucase, on nous foutrait la paix, la mentalité étant quand même très différente, les flics plus indolents et corrompus. Hélas, ce ne fut qu’illusion ! Le voyage devenait de plus en plus fastidieux. On ne pouvait admirer une seule fresque sans voir surgir toute une équipe de policiers. Des motards apparaissaient de derrière les fourrés dès qu’on s’avisait de s’arrêter pour souffler. Ils ne se cachaient jamais et faisaient montre le plus souvent d’une stupidité incroyable. Ils nous interpellaient pour les motifs les plus futiles, par exemple pour demander quelle était la marque de la voiture. Une fois, l’un d’eux me dit : « – Expliquez-leur que nous avons perdu leur trace hier et que nous étions très inquiets pour eux». Une autre fois, nous dînions tranquillement dans un restaurant en plein air quand un homme m’invita à danser ; il y a au Caucase, comme chez les Grecs, des danses masculines. Entre deux entrechats, il me souffla à l’oreille : « – Les cuisines sont bondées de flics ! Est-ce que c’est pour toi ?». Cette fois, j’en eus assez. Le voyage touchait presque à la fin, je leur avais montré plus ou moins tout ce qu’il leur était permis de voir. Je les priais de m’excuser et de me permettre de continuer seul. J’espère qu’après tant d’années, ils m’ont pardonné de les avoir abandonnés.

23.                Il ne restait en fait au Caucase plus qu’un seul endroit où, hormis les régions frontalières, je n’avais jamais mis les pieds : c’était le pays des Khevsours. La tentative avortée de 1961 me poussait à recommencer. J’appris sur ce que les Touchètes, leurs plus proches voisins, s’apprêtaient à célébrer leur grande fête annuelle, sorte d’action de grâce qui coïncide avec la pleine lune. Je décidais de commencer par leur rendre visite. Les Touchètes, de race géorgienne, forment un groupe à part par leurs coutumes. L’été, ils sont dispersés dans trois vallées sur le versant Nord du Caucase et pratiquent l’élevage. L’hiver, pour ne pas être coupés du monde, car il n’y a point de routes, ils se réunissent dans une seule grosse agglomération en Kakhétie, au pied des montagnes, où ils produisent de merveilleux tapis de feutre dont les dessins auraient fait pâlir d’envie Miro. L’hélicoptère, unique moyen de liaison, était déjà rempli de ces joyeux montagnards quand j’y pris place. En prévision de la fête, ils ramenaient en Kakhétie des outres remplies de «tchatcha», tord-boyau rappelant vaguement le marc. Ils étaient tous armés. Déjà pris de boisson, ils esquissèrent des danses dès que l’hélicoptère eût pris de la hauteur, malgré toutes les adjurations du pilote. A un moment donné, quelqu’un, en signe de joie, voulut même tirer un coup de fusil en l’air. Le pilote eut juste le temps de lui confisque son joujou.

La fête devait durer trois jours et trois nuits dans la vallée la plus reculée, à une journée de marche de l’endroit où nous atterrîmes. Les Touchètes, grâce à leur sortie annuelle, ont réussi l’exploit d’accéder aux bienfaits de la civilisation sans s’acculturer et en gardant leur mode de vie archaïque. C’était un curieux mélange de rouge à lèvres, de transistors et de coutumes remontant à des millénaires. Comme me l’expliqua savoureusement un vieillard : « – En Europe, la culture a rempli l’outre et le contenu a débordé sur nos montagnes». Le village, véritable forteresse – chaque maison avait sa tour, comme à San Geminiano, mais en plus trapu – , grouillait déjà de monde. De tous côtés affluaient des cavaliers qui amenaient des moutons destinés à être égorgés. Sur un monticule était dressé un sanctuaire où l’on entretenait durant les fêtes un feu sacré qui jamais ne devait s’éteindre. Les gardiens du feu se relayaient toutes les heures. Seuls, les hommes avaient le droit d’y pénétrer. J’y fus emmené par deux gaillards qui m’obligèrent à dévorer crus des testicules de bélier. C’est ainsi que je reçus l’initiation. Au pied du sanctuaire, les hommes et les femmes séparés en deux groupes bien distincts, étaient assis en rond sur des pierres plates, attendant en silence. On se serra pour me faire de la place. Soudain, un cri retentit et les gardiens du feu commencèrent à jeter des multitudes de galettes de froment chaudes : elles s’abattaient sur nous comme de la grêle, les gens mangeaient en silence, les morceaux les plus estimés étant les entrailles, le foie et le cœur, mais aussi de la viande crue que l’on trempait simplement dans du gros sel, et des  » khinkalis », sorte d’énormes raviolis fourrés de viande hachée très épicée. Pour boire, de la « bouza », boisson fermentée à base d’orge rappelant vaguement la bière, et de la tchatcha. Puis virent les chants et les danses. Le service d’ordre était assuré par des jeunes gens costumés en policiers de carnaval, avec force décorations et sabres de bois. Ils sévissaient quand quelqu’un avait trop bu, s’en emparaient et lui administraient une fessés avec le plat du sabre. Le festin fut suivi d’une représentation théâtrale. Comment décrire ce spectacle improvisé qui se jouait d’année en année depuis des siècles sur un fond de glaciers et de neiges éternelles ? Quelque chose qui ferait penser aux sotties du Moyen-Age, ne serait-ce que par le sujet scabreux et la verve des personnages. Les acteurs étaient toujours des gens du village, mais ils n’avaient le droit qu’une fois dans la vie à un rôle.

Personnages : le mari, la femme, St-Georges, le juge, un âne, un cheval.
Décors : toutes les montagnes avoisinantes.
Sujet : La femme se lamente, son homme ne remplit pas son devoir conjugal, soit qu’il coure autre part, soit simplement par paresse. Avec forces mimiques expressives, elle tente en vain de le rappeler à ses obligations. Le mari fait la sourde oreille. Elle prend alors une grave décision, celle de s’enfuir de l’autre côté de la montagne (« Juste là, derrière le glacier qui scintille au soleil» me montre du doigt mon voisin), chez les Tchétchènes, musulmans et ennemis depuis toujours des Touchètes. Peut- être là-bas trouvera-t-elle un homme qui pourra enfin la satisfaire. Elle s’affuble d’une grosse pelisse de mouton, se charge de marmites et d’ustensiles de toutes sorte et commence à gravir la montagne. Le mari ayant constaté sa disparition, se lance à sa poursuite. Il enfourche un âne et, péniblement, entame l’escalade. Lui, c’est le personnage comique ; il tombe tout le temps, l’âne rue, bref, sa femme n’est plus qu’un point noir en haut de la montagne qu’il s’essouffle encore à mi-chemin, ce qui provoque l’hilarité générale. Ce genre de théâtre ne connaissant que le temps réel, il faut remarquer ici qu’il s’est déjà passé deux bonnes heures depuis le début du spectacle. Maintenant intervient St-Georges, juché sur un magnifique cheval blanc. St-Georges est le patron de la Géorgie ; avant de devenir chrétiens, les Géorgiens adoraient la lune, d’où le cheval blanc que l’on retrouve sur toutes les fresques, le dragon n’étant rien d’autre que l’empereur Dioclétien. St-Georges s’élance donc pour ramener l’épouse volage et rétablir l’honneur de la famille. Pendant ce temps, le mari a quand même gagné du terrain, déjà il tient presque sa femme mais, elle, plus agile que lui, se dérobe toujours. Mais voilà que St-Georges est là : il ramène tout le monde au village. On instaure un tribunal. Le juge, affublé des inévitables testicules de bélier qui lui pendent autour du cou comme un collier (la balance de la justice), ouvre la séance. Il questionne longuement : la femme lui explique sa fâcheuse situation, puis s’en prend au mari qui essaye de se disculper. Le public – tout le monde, y compris moi -, commente et prend parti tantôt pour l’un, tantôt pour l’autre. Le juge énonce sa sentence : la femme a sur le fond raison, mais son tort est d’avoir voulu se réfugier chez des ennemis, aussi doit-elle regagner le foyer et servir fidèlement son mari ; quant au mari, c’est lui le vrai coupable, car s’il avait bien fait l’amour, jamais sa femme ne l’aurait quitté : il sera condamné à la bastonnade. Sous les lazzis du public, les gendarmes s’emparent de lui et lui administrent une correction avec leurs sabres. Tout ce spectacle aura à peine duré cinq heures. Ensuite les chants et les danses reprennent. Puis, la nuit, le pèlerinage à la source sacrée.

24.       Pendant la fête, j’avais trouvé des gens qui, eux aussi, voulaient passer chez les Khevsours. Le col, à 4 200 m d’altitude, était situé à deux jours de marche, ce qui nous obligea à louer un mulet pour porter nos effets, ainsi que les services d’un guide. Les Touchètes ne tenaient pas leurs voisins en grande estime. « Ils parlent la même langue que nous, mais ce ne sont pas de vrais Géorgiens, ce sont de vrais sauvages ». Le muletier voulait bien nous accompagner jusqu’au col, mais pas plus loin. La dernière montée, sur un éboulis où les pieds dérapaient sans cesse, fut particulièrement fastidieuse. L’altitude se faisait sentir : à peine assis pour se reposer, tout le monde s’endormit immédiatement par manque d’oxygène. Cet air raréfié rendit le dernier bout encore plus pénible. Au sommet du col, on jouissait d’une vue extraordinaire, nous y restâmes allongés pendant plus d’une heure. C’est là qu’un de mes compagnons eut une idée plus que saugrenue : il décida d’offrir à tout le monde une tournée de café turc. Il trimbalait dans son sac de montagne tout l’attirail nécessaire, y compris les petites tasses ! Ce café turc, terriblement fort, combiné à la raréfaction de l’air, agit sur moi comme une drogue. Je devins comme fou. De l’autre côté du col, il y avait aussi un éboulis qui se perdait au creux de la vallée. Je déclarais que j’allais descendre sur mes fesses comme sur un toboggan. Avant que l’on puisse m’arrêter, je m’élançai et disparus dans un nuage de poussière. Maintenant j’aurais voulu freiner que je ne l’aurais pu. J’entraînais derrière moi force pierres qui me retombaient dessus, et plus la vitesse devenait vertigineuse, plus mon euphorie croissait. Je ne sentais plus mon corps, j’étais devenu aérien, aucune résistance, rien que la griserie de la vitesse. Je ne sais en combien de minutes je parvins jusqu’au bas, où je restai immobile…Ce n’est qu’au bout d’un moment que je m’aperçus que non seulement tous mes vêtements étaient partis en loques mais qu’il ne restait pas grand-chose de ma peau non plus. Ruisselant de sang, mais heureux comme tout, l’état d’euphorie persistant, ce n’est que bien plus tard, la nuit, que je ressentis de cuisantes douleurs. Une fois de plus, mon ange gardien m’avait sauvé ! Pendant ce temps, mes compagnons dévalaient prudemment la pente. Ils finirent par me retrouver en pensant qu’il faudrait me ramasser à la cuillère. Telle fut mon entrée triomphale chez les Khevsours.

Des Khevsours, il en restait bien peu. Une grande partie avait été emmenée de force dans la plaine, sous Staline. Sur place végétait à peine un millier d’entre eux. La plupart des villages étaient abandonnés, une ou deux familles tout au plus. La «capitale» – Chatili -, joyau d’architecture montagnarde, comptait douze foyers. Les descendants des Croisés n’avaient pas fière mine. On se serait cru dans une cour des miracles. L’un des vieux était affublé d’une sorte de justaucorps rapiécé évoquant quelque peu la livrée d’un laquais à la française. Une poule était perchée sur la tête d’une femme, tête couronnée d’une incroyable coiffure afro de couleur rousse. Cette couleur, les femmes d’ici l’obtenaient en se lavant régulièrement les cheveux avec de l’urine. Sur des monceaux d’ordure pataugeait une ribambelle d’enfants à moitiés nus, presque tous sourds-muets. Sur le devant déambulait, comme si de rien n’était, un homme en cotte de maille.

Un peu à l’écart se dressait la fameuse ville des morts. Les Khevsours avaient résolu de manière fort originale le passage de la vie à trépas. De sorte d’édicules, dans lesquels il fallait pénétrer par un trou, s’élevaient à peine au-dessus du sol. L’intérieur n’était qu’une profonde fosse emplie de squelettes aux poses incongrues. Beaucoup d’entre eux portaient encore la trace de vêtements. En haut, près du trou et contre le mur, un bas- flanc. Quand un vieillard sentait qu’il fallait s’en aller, il se dirigeait de lui-même vers cette ville des morts, se couchait sur le bat-flanc et attendait tranquillement que Dieu veuille bien le reprendre. Ensuite arrivait le vieillard suivant qui faisait basculer le cadavre du précédent dans la fosse en se couchant à sa place, et ainsi de suite. J’appelais cela « l’ascenseur de la mort ». Dans quelques années, il ne restera plus rien de ce peuple étrange : ils auront tous pris l’ascenseur.
La légende veut qu’ils soient descendus des Croisés, faits prisonniers et vendus en esclavage par les Musulmans. Ils se seraient enfuis et réfugiés par la suite dans ces montagnes perdues. Il est vrai qu’une autre tribu, les Svanes, leur dispute cette prérogative. Eux aussi, en certaines occasions, mettent un habit blanc avec une grande croix rouge sur la poitrine et se ceignent de l’épée.

25.        Cette même année, mes œuvres avaient été définitivement interdites. Je perdis mes dernières illusions. Le directeur de la Philharmonie de Leningrad, la dernière ville où je fus joué, reçut un blâme et fut terrassé par l’infarctus de rigueur. Une nouvelle circulaire signée par le ministre de la culture Fourtseva fut distribuée à toutes les philharmonies de l’Union Soviétique.

                                                                                  André Volkonsky, France, 1975

                                       

Voir également :

• André, Louis et Aix, par Jacqueline Martinez
•  André Volkonsky, l’Italien…
• Que sont mes amis devenus

  _______________________________________________________________________                                                            

   

         АНДРЕЙ ВОЛКОНСКИЙ : ВОСПОМИНАНИЯ 

1.    Выставка в Манеже готовилась с большой помпой. Она должна была отразить славный путь социалистического реализма на протяжении всей истории советской власти. По замыслу ее организаторов эта грандиозная выставка должна была объединить художников всех поколений, которые подвязались писать и лепить «светлое будущее» или даже настоящее. Не лишена интереса история здания, именуемого  «Манеж». Построенное возле Кремля в конце XVIII века в стиле, обыкновенно называемом «ампир», оно первоначально служило конюшней. Потом как-то само собой оно превратилось в гараж для паккардов, зимов и зисов советских сановников. В 1962 г. было решено найти ему более благородное применение и превратить его в выставочный зал. Именно тогда руководителям Союза художников СССР, которые почувствовали себя под угрозой, потому что некоторые члены Cоюза стали позволять себе критические высказывания, пришла в голову идея, достойная Макиавелли. Они обратились к некоему Белютину и предложили ему участвовать в выставке. Этот Белютин был относительно молодой художник, который объединил вокруг себя единомышленников и создал мастерскую декоративного искусства. Это стыдливое название было призвано скрывать попытки писать картины, несколько отходящие от генеральной линии. Белютин, не веря своим ушам, сразу согласился. Ему предоставили крошечный зал, в котором были представлены и другие неординарные художники и скульпторы, в том числе Фальк и Неизвестный.

Фальк принадлежал к старому поколению. Он был авангардистом еще до революции. Затем он эмигрировал и стал представителем так называемой Парижской школы. Он был дружен с Суэтиным и Модильяни. В 1938 году  вернулся в Москву и пропал во мраке  советской нетерпимости. Жил в нищите, питался свеклой, занимался дзюдо и боксом и продолжал писать свои прекрасные натюрморты. Он никогда не выставлялся. Некоторые представители «высшего общества», например, Эренбург, который считал себя либералом, иногда покупали у него картины, вот и всё. Он умер в пятидесятые годы, окруженный горсткой преданных друзей. В Манеже публика впервые увидела его работы. А Неизвестный, молодой скульптор-экспрессионист, незадолго до этого уже выставлялся в самом Союзе художников, и эта выставка наделала много шума.

Наконец наступил долгожданный день торжественного открытия выставки. Ждали приезда самого Хрущева. Именно в этом и заключался макиавеллический план. Хрущев приехал, окруженный своей свитой. Сначала его провели скозь несколько километров живописи, изображающей радостных пролетариев у доменных печей и колхозников, сидящих за столами, ломящимися от разнообразной снеди, и машущих красными флажками. Все это было выполнено в манере, которую бы нашли академической даже члены жюри Римской премии 1860 года. Затем его коварно завели в тот самый крошечный зал. Хрущев, никогда не видевший ничего подобного, пришел в страшный гнев :
–  Вы все пидарасы! – орал он.
– У нас за такое десять лет дают!
– Вот настоящие ленинские слова, – очень к месту воскликнул президент Академии художеств Серов. Все присутствующие стояли, виновато потупив головы. Только Неизвестный осмелился возражать. Он заявил, что  он воевал, проливал свою кровь за родину, что он коммунист и что он не позволит никому, даже Хрущеву, себя оскорблять. Хрущев бросил ему в лицо: «Горбатого могила исправит». На что Неизвестный ответил: «Вы так же действовали при Сталине, а я думал, что эти времена прошли». Надо было обладать неслыханной смелостью, чтобы сказать такое. Так или иначе, все было кончено. Вскоре Хрущев вызвал к себе на дачу провинившихся художников и снова разразился гневной речью против буржуазного искусства, напомнил о необходимости вести непримиримую идеологическую войну с гнилым Западом, а потом повернулся к скромно сидящему в углу человеку, которого никто до этого не замечал. Хрущев попросил его встать и заявил: – Вот перед нами прекрасный писатель, который описывает действительность как она есть, не деформируя ее, как вы. Вот, товарищи, с кого вы должны брать пример.

Этот писатель был… Солженицын. Только что был опубликован его «Один день Ивана Денисовича». Так впервые нам подмигнула История. Второй раз это случилось с Неизвестным. После того, как Хрущева отправили в отставку, он, мучаясь от безделья, и, возможно, страдая от запоздалых укоров совести, несколько раз приглашал к себе несчастного скульптора.  Рассказывают, они вели оживленные беседы, которые в конце концов повлияли на художественное мировоззрение престарелого государственного мужа. Бомба взорвалась неожиданно. В своем завещании Хрущев выразил желание, чтобы надгробный памятник заказали… Неизвестному. Хрущева хоронили тайком, но его семья позаботилась о том, чтобы его последняя воля была исполнена. И сегодня на Новодевичьем кладбище можно видеть этот странный памятник: бюст диктатора заключен между двумя гранитными глыбами, черной и белой. Аллегория?
И чтобы закончить с Неизвестным: он в конце концов тоже эмигрировал и сейчас живет на Западе.

2.    В декабре 1962 года наиболее выдающиеся представители артистической и литературной молодежи были вызваны в Идеалогическую комиссию ЦК партии, так сказать, для дружеской беседы. Я слегка опоздал. Зал был полон, так что я занял единственное свободное место и оказался по чудесному стечению обстоятельств рядом с товарищем Фурцевой, нашим министром культуры. Она была на удивление похожа на ленинскую кухарку ( «Надеюсь, что настанет день, когда любая кухарка сможет управлять государством»). Правда, ее легче было представить дерущейся на коммунальной кухне с соседками, чем заботливо склоненной над борщом. Она меня никогда раньше не видела, однако сочла нужным прошептать мне на ухо: «Какой прекрасный день! Столько образованных людей собралось вместе!» Она, бедняжка, всю жизнь имела дело с аппаратчиками и действительно никогда раньше не видела образованных людей. На эстраде сидела группка людей с бритыми лицами. Это была Иделогическая комиссия. Надо признаться, все они выглядели славными малыми на фоне их председателя товарища Ильичева. В узком костюме цвета мышиного говна, в пенсне а ля Берия, болезненно бледный с висящим нездоровым жиром на щеках, он был похож на гробовщика на пенсии. «В свободное время он наверняка листает настольное пособие образцово-показательного палача», – подумал я.  Добавлю для справки, что вскорости после этого он был назначен послом в Пекин. Китайские товарищи, должно быть, нашли в нем незаменимого собеседника.

Во всей этой сюрреалистичной картине была только одна фальшвая нота – физиономия Аджубея, главного редактора «Известий» и зятя Хрущева. Глядя на него невозможно было даже приблизительно определить, сколько водки он поглотил за время своей короткой, но стремительной карьеры. Аджубей был в некотором смысле «логарифмом» водки. Такое же впечатление произвел на меня через несколько лет Брежнев. Заседание началось. Говоря о заседании, обычно добавляют эпитет «бурное». В данном случае, этого никак нельзя было сказать. Это была монотонная череда выступлений с признанием своей вины и самокритикой. Особенно отличился трусостью Белютин. Хитрый Евтушенко как всегда что-то говорил, ничего не сказав. Были все же редкие исключения. Одна девушка, чьего имени я не помню, рассказала о своем детстве, об аресте и высылке отца, о терроре, который мы все пережили, и потом о надеждах, которые пробудил доклад Хрущева, надежды на то, что это никогда не повторится… И вот теперь опять… Действительно, все это производило впечатление дежавю. Ждановщина, борьба с космополитизмом и формализмом… Конечно, слова этой девушки были гласом вопиющего в пустыне. Все равно что говорить со стеной.

Во время перерыва ко мне подошел секретарь партийной организации Союза композиторов Карен Хачатурян, племянник знаменитого композитора, с которым мы когда-то вместе учились. У него была репутация добряка. «Послушай, старик, – сказал он мне. – Ты не сердись, но как секретарю парторганизации мне придется сейчас тебя ругать. Ты знаешь, что у меня нет выхода. Не обижайся, ладно?» «Наверное у тебя сейчас нет выхода, но кто тебя заставлял становиться секретарем парторганизации?» – ответил я ему  и повернулся к нему спиной. И правда, через несколько минут он начал выливать на меня ведра приличиствующих случаю оскорбительных эпитетов.

Эта грустная комедия продолжалась три дня. Я решил молчать. О чем я мог говорить с этим сборищем параноиков? Я вспоминал нашего милого поэта Хармса, который исчез  в вихре тридцатых годов и которого за несколько дней до ареста тоже вызывали на иделогическую комиссию для промывания мозгов. Он терпеливо выслушал весь бред, который несли чекисты в кожаных куртках. В конце его спросили, согласен ли он с их обвинениями. «Ну конечно, – ответил он тихим голосом, – что же мне еще остается? Ведь армия и флот на вашей стороне». Эта шутка стоила ему жизни.
Заключительную речь произнес Ильичев. Из всех музыкантов он упомянул только меня. И добавил: «Жаль, что Волконский не захотел выступить, он наверняка рассказал бы нам много интересного». Еще бы! Я покинул здание ЦК, прекрасно осознавая свое положение паршивой овцы. И тогда я решил исчезнуть и раствориться в природе на неопределенное время, пока не утихнет буря. Я дал свой последний концерт, посященный Баху, 31 января. Людям надо было придать силы, чтобы прожить наступающий год. Я давал такие концерты из года в год, и публика привыкла приходить послушать музыку в канун Нового года. Потом я попрощался с Москвой. Я уехал ровно на год.

3.    Сначала я отправился в Ригу, где я должен был закончить музыку к совершенно идиотскому фильму, снимавшемуся по грубо сколоченному сценарию печально знаменитого Сергея Михалкова, автора советского гимна, басен для детей и, по совместительству, агента КГБ. Это должна была быть музыкальная комедия, к которой он сочинил подходящие стишки. Когда я их увидел, я подпрыгнул от возмущения. Я соглашался на эту работу ради заработка и был готов на любую банальность, но никогда еще мне не приходилось читать такой белиберды. Хотя, видит Бог, мы всякого насмотрелись. Я сказал  режиссеру: «Я понимаю, что мы работаем ради денег, я понимаю, что Михалков (который был миллионером – конечно, по советский меркам) тоже хочет подзаработать, но всему есть предел. Пусть даст себе труд потратить 10-15 минут и переписать этот текст». Режиссер согласился, что, действительно, это не Пушкин, но через пару дней он мне сказал, что Михалков послал его куда подальше со словами, что и так сойдет и что лучше он написать не может. Я рассмеялся и сам позвонил Великому поэту – Послушайте, – сказал я ему. – Я хочу с вами поговорить как дворянин с дворянином. (Надо сказать, что Михалков действительно гордился своим дворянским происхождением и не упускал случая это подчеркнуть).
– Ну, я слушаю…
-Будьте любезны, перепишите эти тексты, иначе я перестану вас считать таковым.
У него все же было некоторое чувство юмора, потому что он снизошел до того, чтобы меня принять. Я пришел к нему в квартиру, заставленную дорогими безделушками и увешанную картинами известных мастеров. Он присел к секретеру в стиле Людовика XV, взял лист бумаги и через десять минут радостно протянул его мне: «Согласитесь, что это прекрасно!». Его муза нашептала ему последний вариант:
Все говорят,
Что любовь это яд,
Но это не так,
Но это не так,
Но это не так!
И так далее в том же духе. Я понял, что настаивать бесполезно, и стал собираться уходить. Тут вдруг он заявил:
– Что касается дворянства, то вот что я вам скажу: еврея всегда надует грек, грека армянин, но русский дворянин надует всех!
И довольный своим определением миссии русского дворянства, он похлопал меня по плечу, что, вероятно должно было означать: «Молодо-зелено».

Что касается режиссера, это тоже был фрукт. Над его выходками смеялась вся Москва.  Однажды вечером он отправился с толпой друзей в самый большой ресторан Москвы, «Метрополь». Увы, в ресторане не было свободных мест. Тогда он попросил позвать метрдотеля и заявил тоном, не терпящем возражений: «Вы должны немедленно накрыть стол для меня и моих друзей, потому что я внук Павлика Морозова». Для советского человека имя Павлика Морозова было столь же значимо, как имя Жанны Дарк для французов. Где-то году в тридцатом, в разгар насильственной коллективизации, этот десятилетний парнишка донес на своего отца, крестьянина, который спрятал несколько мешков зерна для своей семьи. Старика арестовали и расстреляли на месте, а мальчика линчевали жители деревни. (Не надо забывать, что между 1929 и 1934 годами, благодаря этой пресловутой коллективизации около миллиона крестьян умерло от голода или было депортировано). С тех пор Павлик Морозов стал в некотором смысле символом советской нравственности, ведь он пожертвовал отцом ради общества. Его имя повторяли нескольким поколениям детей, а его гипсовые статуи – печальный памятник детскому доносительству –  стоят почти во всех парках культуры и отдыха. Абсурдность сцены в «Метрополе» усиливалась тем, что у нашего режиссера была типично армянская внешность и было ему уже не мало лет. Тем не менее, метрдотель растерянно почесал в затылке, видимо, подумав, «а кто его знает…», и велел накрыть стол.
Так умирают мифы… Вряд ли, однако, я бы воспользовался таким же успехом во Франции, если бы выдал себя за потомка аркольского барабанщика.

Быстренько внеся свой вклад в создание нового кинематографического шедевра и положив в карман гонорар, весьма значительный – он равнялся целому году свободы, я собирался покинуть туманные берега Балтики и направиться под более благосклонные небеса. Тут у меня зазвонил телефон. Звонили из Москвы. На проводе был Карен Хачатурян, тот самый, который меня отчитывал в ЦК. – Назначено новое собрание. Оно будет гораздо важнее предыдущего, потому что на нем будет председателем сам Хрущев. Ты должен срочно приехать в Москву.
– Очень жаль, но я не смогу.
– …?
– Видишь ли, на Кавказе начинается весна, набухают почки, миндаль цветет, я не могу это пропустить.
– Ты рехнулся!
– Настаивать бесполезно, я своего решения не изменю. Через полчаса опять раздался звонок. На этот раз это был первый секретарь Союза композиторов Хренников. Он взял на себя труд меня вразумить. Но я остался непоколебим. Телефон звонил еще несколько раз, но я не брал трубку. Должно быть, это были все более и более высокопоставленные чиновники. Ночью я уже сидел в поезде, который вез меня на милый моему сердцу Кавказ. У меня было четкое ощущение, что на этот раз я их обыграл. Надолго ли?

4.           Тбилиси встретил меня, как всегда, очень тепло. Миндаль действительно цвел, и меня окружила толпа друзей, которые устраивали праздники в мою честь, всячески меня опекали и баловали. Меня приглашали на бесконечные трапезы, где вино текло рекой. Через несколько дней блаженства я стал искать себе пристанище. Я собирался написать балет для Баланчина, с которым познакомился за несколько месяцев до этого, когда он был на гастролях в Москве. Мы понравились друг другу, и он сделал мне такое предложение.
Я спросил его, какую бы музыку ему хотелось получить. «Танцевать можно под любую музыку, кроме Бетховена, – ответил он. – Пишите, что хотите, я подстроюсь». Я ему охотно поверил. Мне особенно понравилась его постановка на музыку Веберна. Правда, посылать что-либо за границу, не согласовав это с официальным инстанциями,  строжайше запрещалось, а в моем случае по очевидным причинам получить разрешение было исключено. Однако на этот раз я решил пренебречь этим.

В Тбилиси я знал одну старую даму, специалистку по грузинским фрескам. За сорок лет работы она побывала во всех уголках этой удивительной страны, и везде у нее были друзья. Я изложил ей свое дело, уточнив, что ищу уединенное и дикое место, где бы я мог несколько месяцев спокойно писать музыку.– Я знаю, что вам нужно! – Воскликнула она. – Это совершенно восхитительное место… Монастырь троглодитов в совсем диком месте. Там остался только один старый отшельник… Сейчас я ему напишу… Вы сможете жить у него… – Но вдруг у нее изменилось выражение лица. – Ой! Я совсем забыла. Ничего не выйдет… Он осведомитель КГБ.
– Как так? – поразился я. – Но на кого он может доносить, если он живет в пустыне?
– Видите ли, – объяснила она. –  Это святой человек… Люди приходят к нему издалека, чтобы рассказать ему о своих проблемах…
Два года спустя я узнал, что этот святой человек плохо кончил: однажды утром его нашли с кинжалом в спине. Видимо, люди перестали ему доверять. Наконец, мы остановили наш выбор на маленькой деревне, расположенной в горах Западной Грузии, в месте, где климат был не слишком суров. Она очень хорошо знала тамошнего школьного учителя и дала мне к нему записку. К тому же, добавила она, вы там увидите чудесную церковь X-го века, одну из самых прекрасных в Грузии.

На следующий день я отправился туда в сопровождении друга, который обязательно хотел проводить меня и устроить там наилучшим образом. Когда мы приехали в административный центр, которому подчинялась эта деревня, он настоял, чтобы мы зашли к представителям местной власти. «Увидишь, у нас все по-другому», – сказал он, чтобы преодолеть мою настороженность. Он меня представил секретарюместной парторганизации как знаменитого русского композитора и добавил: «Сам Хрущев его подверг критике!» Я не верил своим ушам, но лицо чиновника вдруг осветилось улыбкой и официальный разговор сразу превратился в дружеский. Тут надо пояснить, что все без исключения грузины люто ненавидели Хрущева за то, что он развенчал Сталина, который был родом из Грузии. Парадоксальным образом сталинизм в Грузии был разновидностью антисовьетизма. Это была форма национальной оппозиции. Вскоре после XX съезда, когда по всей стране стали убирать статуи гениального Отца народов, первые серьезные беспорядки начались именно в Тбилиси. Пришлось туда послать специальные войска КГБ. Подавление бунта было кровавым: более 1000 жертв. Секретарь тут же дал распоряжение колхозу, чтобы меня снабжали всеми необходимыми продуктами по цене государственных закупок. Именно тогда я получил конкретные доказательства бесстыдной эксплуатации кретьян в СССР.  Судите сами: я мог купить свинью за три рубля, тогда как на колхозном рынке она стоила 40, 45 или даже 50 рублей! То же самое с другими продуктами: сыром, птицей, вином. Потом уже я покупал как можно больше свиней по этой цене и раздавал их крестьянам для их личного пользования. Скоро я стал очень популярной фигурой. Конечно, все это делалось тайно, ведь только руководящая каста могла открыто получать продукты по такой цене. Особая пикантность всей ситуации заключалась в том, что я получил эту привилегию, потому что меня критиковал Хрущев!

И вот, наконец, я приехал в деревню на джипе, любезно предоставленном властями. Мой хозяин, школьный учитель, был удивительным человеком. Ему было за 70 лет, он был высокого роста и излучал здоровье. Он был последним отпрыском знаменитого в Грузии княжеского рода, и вся его жизнь была борьбой за выживание. Все его близкие, включая братьев и сестер, были уничтожены. Он избежал этой участи, спрятавшись в этой деревне и превратившись в крестьянина. Он возделывал крошечный клочок земли и давал уроки немецкого языка в местной школе. Он так преуспел в том, чтобы походить на первого встречного, что надо было долго вглядываться, чтобы разглядеть в нем остатки утонченного воспитания, полученного в юности. До революции родители послали его учиться за границу. В 1914 году, когда он сидел на террасе кафе вВене, смуглый человек спросил его на ломаном немецком, свободно ли место за его столиком. У этого человека была кавказская внешность, и мой хозяин обратился к нему по-грузински. Они бросились друг другу в объятия. «Нечасто встретишь грузина в Вене. Потом он часто приходил ко мне. Я ему отдавал свои рубашки, мы мерились силой, стараясь положить на стол руку противника (я всегда выигрывал). Однажды он попросил меня одолжить ему 50 рублей.  В то время это было небольшое состояние. Я их ему дал, и после этого он исчез навсегда».
Началась война. Мой хозяин, как подданый враждебного государства, был интернирован и только в 1918 году смог вернуться в свою деревню, пройдя пешком всю Россию, охваченную гражданской войной. Годы спустя, перелистывая газету, он наткнулся на фотографию человека, которого он встретил тогда в Вене. Это был… Сталин! – «Ах, если бы я тогда знал! Я никогда бы в жизни не дал 50 рублей этому злодею!».  Как видно, он не разделял со своими согражданами восхищения перед Отцом народов. Это было не единственное воспоминание о Сталине, которое мне удалось собрать. Я познакомился с царственным старцем, который играл со Сталиным в детстве. Он рассказал, как маленький Сталин однажды обратился к своим товарищам: – «Смотрите, что я могу сделать!» – И схватив топор, отрубил ногу теленку, который пасся на соседнем лугу.

Я попросил моего хозяина показать мне знаменитую церковь, от которой у него были ключи. Искусно выточенная из камня, эта церковь была настоящей жемчужиной. Перед алтарем была привязана за лапу курица. Я спросил, что это значит.
– Это у нас такой обычай. Если в семье кто-нибудь заболел, надо принести в церковь курицу или даже ягненка, чтобы Господь Бог позаботился о больном.
– Но что будет с курицей! Она же подохнет от голода!w- Нет, потому что Господь Бог уже получил то, что ему причиталось, и кто угодно может забрать курицу и оставить взамен 20 копеек. Очень хороший обычай.
– Значит, мы можем ее взять себе?  – Конечно!
Мы возвращались в деревню – я с курицей под мышкой – и тут он обернулся ко мне:
– Дайте мне эту курицу!
Он взял ее и спрятал под пиджак.
– Но почему, раз это обычай?
Он мне хитро подмигнул:
– Все-таки это не совсем честно.
У источника несколько оборванцев ждали с кувшинами, чтобы набрать воды.
– Вы видите этих людей? Это все князья.
– Да, – ответили они хором. – Мы все князья.  Ничего удивительного. В этой стране когда-то случилась настоящая инфляция. Я помню статистику населения Кутаисской губернии, опубликованную в 1905 году, где было написано:  Купцы:  3,5% ;  Крестьяне:  30% ;  Князья: 38% .
Так что Грузия могла гордиться тем, что у нее самое большое количество князей на душу населения в мире. Естественно, шутки на эту тему были более чем неуместны.

Я прожил в этой деревне три месяца, работая изо всех сил над моим нью-йоркским балетом. Я наполнил сцену пишущими машинками, девушками, одетыми в красное и синее, и музыкантами. Все это должно было постоянно двигаться, и при этом у всех были самые разные функции: девушки могли танцевать, печатать на машинках, играть с музыкальными инструментами. То же самое музыканты. Мне хотелось создать организованную свободу. Когда я уставал, я отправлялся на длинные прогулки в окресных горах.
Я так и не послал этот балет Баланчину. По прошествии времени я взглянул не него со стороны и счел, что музыка не достаточно хороша. Когда я окончательно покидал Москву в 1973 году, я произвел большую чистку и уничтожил эту рукопись.

5.        Меня всегда влекла к себе Азия. Больше всего мне хотелось увидеть пустыню и побывать в местах, куда никто никогда не ездит. На берегах Аму-Дарьи, на границе между Туркменией и Узбекистаном, находится Хорезм, самый большой оазис в Средней Азии и  колыбель древней цивилизации. Когда-то он был населен иранскими племенами и был частью Бактрии. Высоко развитая система ирригации позволила этому оазису продвинуться далеко в пустыню. Расцвет этой цилизации приходился на XII-XIII века. Нашествие монголов стало катастрофой. Они осуществляли политику вызженной земли. Все города были снесены с лица земли, каналы разрушены. Хорезм так никогда и не оправился после этого. Часть Золотой Орды – клан узбеков – закрепился в этом районе. В XIX веке Хорезм был независимым государством под управлением хана и носил название Хива. Во время русских завоеваний Хиве, так же как и Бухаре – эмирату, расположенному южнее, была оставлена видимость независимости. Естественно, эти остатки независимости были уничтожены революцией. Теперь значение Хорезма сводилось к производству хлопка.

Мне хотелось во чтобы то ни стало сплавиться вниз по Аму-Дарье. Я полагал, что там должно быть что-нибудь вроде барж. Мне казалось очень соблазнительным пересечь пустыню по воде. А там, уже в Хорезме, я смогу совершать радиальные поездки и, может быть, добраться до старинных мертвых городов, теперь похороненных в пустыне. Я переплыл на корабле Каспийское море, а потом доехал на поезде до Чарджоу, где Аму-Дарья становится судоходной. Путешественника, оказавшегося в разгар «сезона» в Чарджоу – пыльном городишке, который славится своими дынями – охватывает мрачное предчувствие, что он никогда не покинет это место.  Сомнительная прохлада Аму-Дарьи не может развеять оцепенение, в которое впадает человек, как только выходит из поезда. Пара-тройка облезлых тощих собак, валяющихся в пыли, аромат гнилых дынь, вездесущая жара… Было нечеловечески трудно передвигаться по этим пустынным прямым улицам. Я заранее обзавелся документом, удостоверяющим, что я состою членом Географического общества. На обложке было крупными буквами написано  «Академия наук СССР», а внутри была моя фотография и печать. Этот ценный документ должен был усыпить бдительность профессиональных филеров и любителей, страдающих шпиономанией. Он меня выручал множество раз в самых различных обстоятельствах. Как говорил профессор Шапорин, у которого я учился в консерватории, «у человека есть тело, душа и документы». Я полностью усвоил этот урок. Итак, я явился в администрацию речного судоходства и заявил, что вышеозначенная Академия меня направила на разведку, чтобы в дальнейшем организовать большую экспедицию. Директор, славный малый, вообразил, что перед ним какое-то очень важное лицо, чуть ли не встал по стойке смирно и тут же предложил мне катер. Я отказался, сказав, что я удовлетворюсь местом на барже. Как раз через три дня вниз по реке должен был отправиться караван пустых барж.

Эти три дня я провел не вылезая из гостиницы, с закрытыми ставнями, за чтением книги об Аляске. Я воображал ледники, эскимосов и стада оленей, и это было единственное спасение от 50˚C в тени. Но надо все-таки было запастись продуктами. Меня предупредили, что путешествие может продлится дней десять, потому что в это время года река постоянно меняет русло, что затрудняет судоходство. Сначала я зашел в соседнюю табачную лавку. К моему великому удивлению там были только албанские сигареты! Поскольку СССР порвал все отношения с Албанией за два года до этого, я уже давным-давно их не видел. – Понимаете, – объяснил мне продавец, – я большой любитель албанских сигарет, и когда я узнал из газет, что отношения с Албанией испортились, я заказал эти сигареты со всех складов. Поскольку в городе никто, кроме меня, албанские сигареты не курит, мне теперь их хватит до конца дней, но если вы их любите, я могу уступить вам несколько блоков.
– А как же план? Вы же должны продавать хоть что-нибудь время от времени?
Он посмотрел на меня взглядом, не требующем комментариев. Надо было быть таким наивным, как я, чтобы не подозревать о многочисленных обходных путях, которые допускала социалистическая экономика. А жителям городка оставалось только самим заботиться о себе: в конце концов, до Ташкента был только день пути на поезде.

Человек не может питаться только албанскими сигаретами, и я заглянул в продуктовый магазин. Увы, кроме нескольких вздутых банок с марокканскими сардинами, которые я сразу купил лишь для того, чтобы через несколько дней выбросить, там ничего не было. В этом городе не было даже хлеба, и мне пришлось ограничиться лепешками, неизвестно из чего испеченными и быстро покрывшимися зеленоватой плесенью. К счастью, оставались дыни, и я загрузил их штук 50 в свою баржу. Караван состоял из пяти барж, и я решил поставить свою палатку в самом конце, чтобы не слышать шум мотора.  Матросы были со мной очень милы. Позднее я неоднократно пользовался этим видом транспорта и могу утверждать, что это не только самый приятный способ знакомиться со страной, но что и люди, которые выбрали себе эту профессию, принадлежат к совершенно особой породе. Довольно часто это пожилые семейные пары, которые провели на воде всю жизнь. Постоянство их существования символизирует собачка: у них всегда есть собачка, всегда одна и та же. Я видел ее на всех широтах. Недавно я видел такую на Рейне, а потом на каналах Франции.

Спуск по реке был волшебным. Меня не переставало удивлять, что я плыву на барже через пустыню. Мы находимся в рабстве клише. Пустыня до тех пор представлялась мне бесконечной чередой дюн. Ничего подобного… Лениво лежа в моей барже, я бросал корки дыни в воды Аму-Дарьи, а мимо проплывали рыжие и красные горы, заросли саксаула – узловатого кустарника, известного своими целебными свойствами, неизвестные цветы… И все-таки песок… А иногда гробница отшельника и довольно часто одинокая неподвижная фигура кочевника, неизвестно чего ожидавшего на своем тощем верблюде. С наступлением сумерек вода переставала быть коричневой и покрывалась голубоватыми блестками с металлическим отливом, из жидкой превращалась в твердую. Это было что-то вроде миража, потому что все мои усилия заснять на пленку это чудо оказались напрасными. Вечером мы причаливали к берегу, собирали саксаул, чтобы развести костер, и зарывшись в песок, я слушал протяжное иранское пение по своему  транзистору.Иногда мы садились на мель. Один раз мы простояли посреди реки два дня. Тогда устраивалось купание. Течение было такое быстрое,  чтобы тебя не унесло, надо было намотать на себя веревку, которую держали по крайней мере три молодца.

Через десять дней показался оазис. Я сменил баржу на грузовик. Я видел столицу ханов Хиву – город «Тысячи и одной ночи», прекрасно сохранившийся и безжизненный. Во дворце Хана стояла карета – подарок Екатерины Великой. Было бы тщетно пытаться представить себе, какими путями туда попал этот причудливый предмет, покрытый позолотой и украшенный щекастыми ангелочками, и как его мог использовать хан. Я также повидал – о чудо из чудес! – бывшую столицу Хорезма Куня-Ургенч, разрушенную монголами в XIV веке. Оазис отступил, и то, что осталось от города находилось уже в пустыне. Пришлось проехать много километров среди битого кирпича и камня, находя монеты и разнообразные разбитые предметы, которые веками лежали под открытом небом. И наконец, на горизонте, на большом расстоянии друг от друга появились два мастодонта, чудом избежавшие разрушения. Один из них  – самый высокий минарет в Средней Азии (90м), а другой – один из самых красивых мавзолеев, которые мне довелось увидеть. Поскольку местность там плоская, их было видно издалека. Это напомнило мне некоторые картины Танги.

Я собирался спуститься оттуда к Аральскому морю, поэтому я вернулся к своим баржам, переплыл дельту Амударьи, почти такую же протяженную, как дельта Нила, и оказался в рыбачьем поселке Муйнак, который расположился на песчаном мысе, далеко уходящем в море. Глинобитные дома сменились хрупкими постройками из тростника. Население тоже было другое: это были в основном казахи с более выраженным, чем у узбеков, монгольским типом лица. В воздухе висел запах рыбы и дегтя. Сотни лодок  скользили по чернильной глади моря. Вдали угадывалась красная полоска скал на плато Устюрт. На песчаном берегу ждали женщины. Я попал туда еще во времена рыбацкого рая. Теперь Муйнак уже не существует. Жители покинули его, дома заколочены. Аральское море разделяет судьбу Каспия и озера Балхаш. Неумелая ирригация, постройка всевозможных сооружений в сочетании со сдобренной наплевательством некомпетентностью властей, сделали свое дело. В этих уникальных водоемах, столь важных для этих засушливых мест, резко упал уровень воды, рыбы практически не осталось, климат меняется. Что-то будет через двадцать лет?

6.     Вечером я познакомился с капитаном баржи, которая снабжала питьевой водой все населенные пункты в области. Вода продавалась по цене десять копеек за ведро. На следующий день он должен был плыть куда-то по дельте, чтобы доставить воду в самый большой лепрозорий в Средней Азии. Я не мог упустить такого случая и немедленно попросился плыть с ним. Дельта – это огромное пространство, заросшее тростником, сквозь которое проложены узкие проходы, называемые «тропами». Все эти тропы были похожи друг на друга, и нужен был многолетний опыт, чтобы не заблудиться в этом лабиринте. Иногда, за поворотом – рыбак с раскосыми глазами. А может, это Меконг?

Через десять дней сложных маневров мы оказались в чем-то вроде внутреннего озера. На другой стороне больше не было тростника, там опять начиналась пустыня. Я не знаю, какому садисту-чиновнику пришла в голову светлая мысль именно в этом месте устроить колонию для прокаженных, но должен признаться, что я редко испытывал такое тягостное чувство. Место это было исключительной мрачности и, может быть, из-за деревянных бараков оно больше походило на концлагерь, чем на медицинское учреждение. Резкоконтинентальный климат не добавлял приятности: зимы там были суровые, и столбик термометра часто спускался до отметки -20˚, а лето, как везде в Азии, было знойное. Я спросил у одного тамошнего врача, почему выбор пал именно на это место. «Чтобы больные не могли убежать», – объяснил мне он. Действительно, им бы пришлось выбирать между пустыней и болотом. Однако это утверждение было опровергнуто самым ярким образом несколько дней спустя.

Еженедельное прибытие цистерны с водой было важным событием в жизни прокаженных, и целая  толпа facies leonina ожидала нас на берегу. Мы сбросили им шланг, и они стали с энтузиазмом качать воду. Я воспользовался этим, чтобы выйти на берег, не взирая на сопротивление капитана, который боялся заразы. Вскоре я узнал все, что было нужно знать о проказе. В СССР было 5000 прокаженных, что совсем немного для населения в 250 млн. человек. В этом лепрозории находилось около тысячи больных. По непонятным прочинам проказа распространялась главным образом в дельтах, и существовало несколько лепрозориев в устьях больших рек, под Ленинградом и под Астраханью. Заболевших немедленно изолировали и лишали документов, что особенно жестоко в Советском Союзе, где человек без документов просто не существует, так что такой больной вынужден был провести остаток своей жизни в соответствующем учреждении. Поскольку в лепрозориях не было разделения по полу, иногда у прокаженных рождались дети, которых впоследствии у них отбирали. Трудно себе представить эту любовь между осужденными. Медицинский персонал получал двойную зарплату, что довольно заманчиво, учитывая, что врачи и учителя это одна из самых низкооплачиваемых категорий населения в СССР

7.       Покидая это печальное место, я погрузился в глубокие размышления. Где только не гнездится человек! Я вспомнил одного инженера, которого я встретил однажды вечером в Ашхабаде и который поведал мне свою жизнь. В 1928 году, будучи юным комсомольцем, он прибыл на объект под названием «Серный завод № 6», который находился посреди пустыни Кара-Кум. Заведение со столь поэтическим названием тоже состояло из бараков, а попасть туда можно было только по воздуху. Даже воду туда доставляли на самолете. То ли по инерции, то ли из отчаяния, он никогда не покидал это благословенное место. В отпуск он отправлялся в Ашхабад, покупал несколько ящиков пива и запирался в номере гостиницы, откуда не выходил, пока не выпьет последнюю бутылку. А потом возращался в пустыню на свой «Завод № 6». Он прожил так почти 45 лет и не видел никаких оснований что-либо менять в своей жизни. Он даже не казался несчастным. Может быть, потому что он все это делал по доброй воле!

Я попросил капитана высадить меня в Урге, рыбачьем поселке у подножия Устюрта. Это плато, которое возвышается на 300 м над пустыней между Аральским и Каспийским морем на протяжении 2000 км, представляет яркий контраст Кара-Кум, где, как я говорил, кипела жизнь. Здесь же ничего подобного. Огромное пространство, усыпанное камнями, местами перерезанное глубокими рвами, лунный пейзаж, ни травинки, ни одной птицы. Я очень хотел увидеть Белеули. Это руины где-то в глубине плато; когда-то я видел фотографию великолепного барельефа со львами. Этого было достаточно, чтобы я вознамерился там побывать. Другое дело, как это осуществить. Первый человек, к которому я обратился, сказал примерно так: «Пойдете прямо, пока не встретите верблюда. Потом пойдете направо до казаха, потом опять налево до лошади…»  Верблюд, казах, лошадь – это все были скелеты. Это были единственные ориентиры в этих краях. Естественно, после четвертого скелета я заблудился.

Скорее всего я не писал бы сейчас этих строк, если бы не наткнулся на группу геологов. Я давно заметил, что чем пустыннее и чем менее гостеприимна местность, тем больше шансов наткнуться на геологов. То ли такие местности их особенно привлекают, то ли мы их не замечаем в более цивилизованных местах, во всяком случае, я должен констатировать, что Провидение мне часто их посылало в наиболее опасные моменты моего существования. Они меня отговорили искать дальше Белеули и предложили доставить меня на континент на борту их маленького самолета. Когда я утром увидел этот самолет, мне стало несколько не по себе: это было сооружение из фанеры, брезента, липкой ленты и веревок. «Это летает?» – с ужасом спросил я. «Летает, летает. А до Муйнака всего двадцать минут лету, так что ты даже не успеешь испугаться. Да и летает он невысоко, так что если вы и упадете, то вас где-нибудь подберут». Я не без труда взгромоздился рядом с пилотом – в самолете было только два места – и мы взлетели. Оказавшись над дельтой, самолет сначала накренился, а потом стал подпрыгивать. Я взглянул вниз и с ужасом увидел, что вся дельта реки охвачена пламенем. Вскоре все вокруг заволокло густым черным дымом, и видимость приблизилась к нулю. Потоки теплого воздуха заставляли наш самолет выписывать все более изысканные антраша. Пилот, решив связаться с землей, схватил микрофон, который остался у него в руке: липкая лента, которой он был прикреплен, рассохлась и передо мной болтался провод, не ведущий никуда. «Что с этим делать?» – проорал я. Он посмотрел на меня с удивлением, длинно выругался и начал сложный вираж. Я вцепился в свое сидение. Самолет спикировал носом вниз, раздался удар, и мы оказались на песчаной отмели в море. Белый от страха, я выкарабкался из самолета. Ноги у меня дрожали. К нам подплыли рыбаки, и от них мы узнали, что случилось. В лепрозории прошел слух, что надо только выпить крови новорожденного младенца, и сразу выздоровеешь. Восемь прокаженных бежали из лепрозория в надежде добраться до ближайшей деревни, где они найдут упомянутого младенца. Была мобилизована милиция и даже, кажется, армия, со всего района. Тем временем прокаженные засели в зарослях тростника, где их днем с огнем не сыщешь. Тогда было решено поджечь тростник, чтобы выкурить их оттуда. Увы, я так и не узнал, чем кончилась эта более чем средневековая история. Рыбаки доставили меня к берегу, где находилась другая база геологов и где я смог оправиться от моих переживаний.

8.   Группа геологов собиралась на джипе пересечь все плато и доехать до Красноводска,  главного порта на Каспийском море. Я присоединился к ним. Они тоже делали это в первый раз, но у них были очень точные карты и, казалось, заблудиться было невозможно. Проехав 200 км, мы оказались в зоне солончаков. Солончаки – это бывшие соленые озера, на дне которых, после того, как испарится вода, остается большое количество высококонцентрированной влажной соли. Обычно их используют как соляные копи. Издалека они выглядят как огромные снежные поля, и чем ближе приближаешься, тем нестерпимее они сверкают для глаз: нужны темные очки. Колеса оставляют в них глубокие колеи, и передвигаться надо с большой осторожностью, потому что у солончаков такие же свойства, как и у зыбучих песков. Самый знаменитый солончак в этих краях называется Барса-Кермес, что означает: «Иди туда, откуда не вернешься». Наш шофер совершал чудеса ловкости, чтобы избежать ловушек. Приходилось часто ехать в объезд или возвращаться назад, что было непросто, потому что колеи быстро затягивались. Когда джип буксовал, приходилось его толкать. К середине дня сверкание стало таким сильным, что мы были вынуждены остановиться. Из-за испарений воздух буквально танцевал вокруг, и миражи сменялись миражами, а мы, ослепленные, с ногами обожженными солью,  безуспешно старались найти на карте, как оттуда выбраться. Мы должны были добраться до того места, где Устюрт возвышается над  Кара-Кум, а потом попытаться спуститься в пустыню, где существовали автомобильные трассы. Это был довольно амбициозный план, учитывая, что в тот момент мы были окружены солончаками, которые все похожи друг на друга, так что ориентироваться было практически невозможно.

Мы решили дождаться вечера, когда спадет жара и рассеется этот злосчастный туман. И действительно, с наступлением сумерек, он исчез. Ночь наступила внезапно, и звезды величиной с теннисный мяч заполнили небосвод. Мы снова отправились в путь. Мы продвигались метр за метром, проверяя, достаточно ли надежна почва под нами. И вдруг – о, чудо – мы напали на свежие следы от колес. Кто это мог забраться сюда? Но скоро мы сделали еще более удивительное открытие: перед нами валялась бутылка из-под славного грузинского вина «Мукузани». На рассвете воздух стал совершенно прозрачным, и мы увидели на горизонте машину, которая ехала перед нами. Нам оставалось только следовать за ней. Иногда мы ее теряли из виду, но все более многочисленные бутылки из-под «Мукузани» позволяли нам снова выходить на ее след. Земля снова стала твердой, и можно  было ехать быстрее, но мы так и не смогли нагнать эту загадочную машину. Она временами мелькала перед нами, выписывая зигзаги и все время оставляла за собой пустые бутылки. Утром мы, наконец, добрались до края плато. Внизу простиралась пустыня, которая казалась нам  чуть ли не благодатным краем. Весь день мы ехали вдоль обрыва, надеясь найти место, где можно будет спуститься вниз. Теперь земля была покрыта небольшими буграми правильной формы, разбросанными на равном расстоянии друг от друга. Это было похоже на морщинистую кожу под микроскопом. Эта новая напасть повергла нас в состояние полного отупения, но вдруг перед нами открылся мягкий  склон, и несколько минут спустя мы уже ехали по долгожданной пустыне. Перед нами – еле заметная дорога, но для нас это было почти шоссе. Подумать только, наш родной песок! Мы мчались с бешеной скоростью 30 км в час. Вскоре песок сменился сухой потресканной почвой, которая называется «такыр». Это плоская, как стол, поверхность считается идеальным местом для охоты на газелей. Тут можно ехать хоть 200 км в час в любом направлении.

Вечером я воспользовался остановкой и пошел побродить по окресностям. Мне все время встречались странные, как будто окаменелые цветы, похожие на кристаллы. Почему-то я понял, что их лучше не трогать. Если бы у меня был счетчик Гейгера, он бы, наверное, зашкалил: мы были в зоне сильной радиации. Недалеко оттуда посреди пустыни вырос когда-то целый поселок, который не значился ни на каких картах. Это были печально известные урановые шахты N, на которых когда-то заставляли работать заключенных, что было равносильно смертному приговору. Никто никогда оттуда не возращался. А теперь это был цветущий город, населенный добровольцами, привлеченными разнообразными благами. Тут в магазинах можно было купить все, чего не было в других местах. Но все относительно, и сегодня я могу утверждать, что любой деревенский магазинчик на Западе снабжается лучше, чем этот «цветущий град». Люди здесь получали очень высокие зарплаты и ко всему прочему имели право на довольно большу порцию бесплатного алкоголя, который считался чем-то вроде антидота. Каждый вечер весь город напивался в стельку. Мало кто выдерживал больше пяти лет, и лишь особо выносливые дотягивали до десяти. Чтобы въехать в город или выехать из него нужно было специальное разрешение, но со стороны пустыни контроль был ослаблен: вероятность, что кто-нибудь приедет с этой стороны, была не велика.

Перед городской столовой стояла небольшая запыленная машина. Я заглянул внутрь – на заднем сидении валялось несколько бутылок «Мукузани».  В столовой весело пировали четверо грузин.  Я спросил у буфетчицы, кто эти люди, и она с удовольствием удовлетворила наше любопытство. Благодаря своим талантам комбинаторов, грузины никогда не испытывают недостатка в деньгах; при этом они очень падки до машин. Машины же в Советском Союзе – предмет роскоши. Они стоят 6–9 тысяч руб. при средней зарплате в 100-120 руб. Но даже если такая сумма имеется и, что весьма немаловажно, если удастся доказать ее происхождение,  то надо стоять в очереди четыре или пять лет. Самый распространенный способ достать машину в Грузии – это найти человека, который выиграл ее в лотерею, и купить у него выигрышный билет. Его обладатель получает за него сумму в три-четыре раза превышающую стоимость автобомиля, а купивший уже не должен доказывать присхождение своих доходов и  может немедленно получить вожделенную машину. Грузины, сидевшие за соседним столиком, нашли другой способ: они каким-то образом обнаружили в Кунграде – небольшом поселке в Хорезме – магазин, где свободно продавались автомобили. Местное население было намного больше заинтересовано в верблюдах  и ослах и  почти не покупало машин. Да и проезжих дорог там практически не было. Причуды планового хозяйства создали довольно абсудную ситуацию, когда можно было приобрести соломенную шляпу за полярным кругом или шубу в  тропиках, но, увы, никогда не наоборот… Такой способ вести торговлю применялся Советами и на мировом уровне, ведь послали же они снегоуборочные машины в Гану.  Поэтому нет ничего удивительного в том, что в русском языке не существует слово «маркетинг». Так или иначе, наши грузины открыли эту золотую жилу и регулярно приезжали в Кунград за машинами. Один любезный чиновник, за крупное вознаграждение, выправлял им необходимые документы, и они, пренебрегая опасностями, отправлялись назад через весь Устюрт с караваном в пять – шесть машин с тем, чтобы вернувшись в родную Грузию, продать их втридорога. Эта смесь беспечности и прагматизма – одно из ярких качеств грузинского народа. Покидая город, нам пришлось вернуться в пустыню и объехать его далеко стороной, чтобы избежать проверок. В конце концов, мы выехали на роскошную асфальтированную дорогу, которая соединяла город N с Красноводском, где мы вновь увидели привычную нищету. Догадывались ли жители Красноводска о том, что совсем недалеко от их города находится пищевой и одежный рай, за который люди расплачиваются жизнью? Скорее всего, они предпочитали ничего об этом не знать, как и о многом другом.

9.    Вернувшись в Грузию, я поселился в домике, окна которого  выходили прямо на Большой Кавказский хребет. Там я начал писать одно из самых важных моих произведений, «Странствующий концерт». В поездку по Азии я возил с собой «Рубаи» Омара Хайяма, которые произвели на меня глубокое впечатление. В пустыне у меня созрел план положить рубаи Хайяма на музыку. Но я хотел большего – предложить что-то вроде музыкального анализа поэтики Хайяма. Стояла глубокая осень, я был окружен гранатовыми деревьями, увешанными зреющими плодами, а передо мной возвышались снежные вершины Дагестана.

Однажды я отправился с друзьями в горы на пикник. Мы возращались  поздно вечером на грузовике, который мчался на полной скорости. Мы проезжали через лес, и тут порыв ветра сорвал и унес мои очки.  Все поиски были напрасны: как найти пару очков в лесу при свете фар? Я близорук, как крот, и вся моя работа была поставлена под вопрос. Чтобы купить новые очки, надо было проехать 150 км по горным дорогам – мало приятная перспектива. Я обдумывал это грустное происшествие дома за чашкой чая, как вдруг в дверь постучали. Это был водитель грузовика, который с победным видом протянул мне очки: «Я видел, что вы очень огорчились, поэтому я решил туда вернуться. Вот ваши очки!» Чтобы меня найти, ему пришлось обойти все дома в деревне. Ах, какой чудесный человек! Я побежал за шампанским. На следующий день он вернулся, чтобы пригласить меня к себе в деревню. Человек пятьдесят сидели там за столами, уставленными явствами: целый барашек, зажаренный на вертеле, молочный поросенок, цыплята табака… всего не перечислишь. Во дворе мальчишки выкатывали бочки с вином.
– Что здесь происходит? – в изумлении поинтересовался я. – У вас свадьба, день рождения или праздник вашей деревни?
– Ну что вы! Мы просто решили отпраздновать  возвращение ваших очков!Щедрость – великая добродетель кавказцев. Для них сделать подарок или угостить – самое большое удовольствие. Даже дом, в котором я жил, был мне предоставлен с такой же щедростью. Когда я приехал, я зашел в местную забегаловку выпить пива.  Там я разговорился с молодым крестьянином. Я спросил его, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы мне сдать комнату. Он тут же достал ключ из кармана: «Не надо ничего снимать! Вот ключ от дома, ты можешь там жить, сколько хочешь – у меня есть другой дом. У нас такие вещи не делаются за деньги».

В декабре стало слишком холодно, и я решил вернуться в Москву. В конце концов, я отсутствовал почти целый год: может быть, ситуация как-то изменилась. И потом, мне хотелось играть на клавесине! В Тбилиси я купил билет первого класса в надежде оказаться одному в купе. Через полчаса после отправления поезда дверь открылась и типичный аппаратчик (они все похожи друг на друга) заслонил своим грузным телом дверной проем.  Это был вылитый Хрущев.
– Мне скучно одному в купе, можно я к вам перейду?
Мысленно я проклинал мое воспитание, которое не позволяло мне отказать ему. Он перетащил свой багаж, грузно опустился напротив меня и тотчас достал бутылку водки, которую предложил со мной разделить. Выпив несколько стаканов, он разговорился, и я узнал много интересного. В советских поездах люди много беседуют, отчасти потому что дорога очень длинная, а еще потому, что знают, что можно быть уверенным, что больше никогда не встретишь своего собеседника. Советские люди недоверчивы и обычно неразговорчивы, но в поездах они позволяют себе расслабиться.

Мой попутчик представился.  Я не ошибся: он был член Центрального комитета и возращался из командировки. Он несколько лет проработал в Советском посольстве в Пекине. Он восхищался китайцами: «Понимаете, у нас все воруют, а китайцы честные, поэтому у них хорошо идут дела. Ах, как жаль, что мы не китайцы», – вздыхал он. Он был первым советским человеком, посетившим Тибет. Я стал расспрашивать его о тибетцах. «Это очень любознательный народ. Они никогда не видели таких женщин, как моя жена. Понимаете… наши женщины довольно толстые». Я хорошо это знал. «Так вот представьте: целая толпа собралась посмотреть на мою жену. Некоторые даже просили разрешение потрогать ее грудь. Вот уж правда любопытный народ». Я спросил, не удалось ли ему повидать Далай-Ламу. Это было задолго до репрессий, и Лама еще не бежал из Лхасы. «Ну конечно, еще бы! Надо сказать, что Далай-Лама умнейший человек!» На вопрос о его отношениях с китайскими властями, он достал карандаш: «Представьте себе, что это не карандаш, а иголка. Так вот, мы находимся на одном конце этой иголки, а центральные власти на другом». Признаюсь, я так и не понял, в чем заключается исключительный ум Далай-Ламы и почему надо было представлять себе иголку вместо карандаша. Восточная мудрость и вправду эзотерична. Потом мы беседовали о разных вещах.
– Скажите, – спросил он меня вдруг. – Почему у нас в магазинах ничего нет?
Я посмотрел на него с удивлением, смешанным с недоверием. Казалось бы, это я должен был задать ему этот вопрос. Не зная, что сказать, я осторожно предположил:
– Я думаю, что у нас низкая производительность труда в деревне.
– О да! Мы слишком избаловали крестьян, – вздохнул он.
Значит им не хватило миллионов замученных голодом и высланных крестьян!– Но я знаю, почему нет мяса.
Я с интересом ждал, что еще он выдаст.
– Все очень просто: до революции мужики были верующие и соблюдали пост. Поэтому было мясо. А теперь они не верят в Бога, не соблюдают пост и едят мясо. Вот поэтому нам его и не хватает.
Я много глупостей слышал в жизни, но эта побила все рекорды. Даже пятилетний ребенок знал, что в деревне абсолютно нечего есть.
– А вы когда-нибудь жили в деревне? – поинтересовался я.
– Нет, а зачем? – искренне удивился он.
Мы помолчали.
– А за что вы отвечаете в Центральном комитете? – спросил я его.
– Я отвечаю за сельское хозяйство, – не без гордости ответил он.

Я не преувеличиваю! Этому абсурдному разговору есть, тем не менее, объяснение: система, которую ввела партия так называемой «номенклатуры». Начиная с тридцатых годов и до смерти Сталина чиновник, заподозренный в некомпетентности, мог быть физически ликвидирован как «враг народа», за «саботаж» или как «агент империализма». После смерти Сталина руководящий класс захотел большей стабильности. Отныне проштрафившегося чиновника, не убивали пулей в затылок и не гноили в лагерях, а просто отправляли в ведомство ниже рангом. При этом он сохранял все свои прерогативы. Именно это было главным мотивом так называемой десталинизации. Достигнув определенного уровня в иерархии, товарищ мог быть спокоен: с этого момента он принадлежал к номенклатуре. Так, директор обувной фабрики мог оказаться во главе Консерватории (какое несчастье!) и т.д…. Когда Хрущев значительно сократил штат КГБ, весь этот милый народец тоже надо было куда-то пристроить. Бывшие надзиратели становились председателями колхоза, а бывшие палачи с Лубянки возглавляли клубы фигурного катания. Эта чехарда чиновников стала одной из причин бесхозяйственности и тотального дефицита в стране.

10.   Приехав в Москву, я узнал, что все мои концерты этого сезона отменены. Таким образом, не только моя музыка была запрещена, но и играть на клавесине я тоже не имел права. На киностудии та же картина. Куда бы я ни обращался, везде получал категорический отказ.В театре Советской Армии, для которого я должен был писать музыку к спектаклю и с которым у меня был заключен договор, мне объявили, что они вынуждены были анулировать этот договор. Позднее я узнал, что председатель Союза композиторов Хренников лично звонил туда и просил найти другого композитора.

Приблизительно в это время в Москву прибыл Луиджи Ноно – знаменитый в авангардистских кругах композитор и убежденный коммунист. Утонченный молодой венецианец, он принадлежал к весьма распространенной на Западе категории наивных интеллектуалов, путающих авангард в искусстве с крайне левым направлением в политике: фундаментальная ошибка, за которую так дорого заплатила русская интеллигенция в тридцатые годы. Время от времени он мне присылал открытки, на которых его крупным почерком было написано «Avanti! Avanti!» Однажды я ему ответил цитатой из «Лестницы Иакова» Шенберга (которому он, между прочим, приходился зятем): «Неважно, куда идти, вперед, назад, направо или налево. Главное двигаться». Он не оценил. Он совсем не понимал нашу ситуацию. Он говорил: «В Праге тоже так было, но потом ситуация изменилась к лучшему… У вас тоже это произойдет». Интересно, о чем он мог думать в августе 1968 года! Надо сказать, что советские власти относились к нему с недоверием. Союз композиторов даже не счел нужным его принять. Это была типичная ситуация: все, что тупые мозги Новых Властителей этого мира не могли контролировать, было для них ересью. Даже члены компартий Народных демократий считались ненадежными, а о западных коммунистах и говорить было нечего: их терпели, и не более того…

Я вспоминаю оживленную дискуссию, которая случилась у меня с одним высокопоставленным чиновником из Центрального комитета. Я пытался ему объяснить в энный раз, что можно быть коммунистом и признавать современное искусство. Я называл ему Пикассо, Леже, Пабло Неруду и приводил в пример культурную политику коммунистических партий Франции и Италии. Он ответил мне со смесью соболезнования и иронии: «А это не настоящие коммунисты. Когда мы туда придем, мы их всех повесим». (К сведению товарища Берлингуэра).

1963 год заканчивался печальным для меня образом… Автор пьесы, которую должен был ставить театр Советской армии (где меня так бесцеремонно отставили), был некто Александр Чаковский. Он относился к распространенной породе бесталанных писателей, сделавших партийную карьеру. Это было важное лицо: он был главным редактором «Литературной газеты», принадлежал к небольшой группе писателей, тесно связанных с КГБ, и дирижировал их политическими кампаниями. Их главной задачей было одурманивать общественное мнение как в СССР, так и за рубежом. Чаковский часто ездил за границу в качестве «главы делегаций».  У главы делегации чисто полицейская функция: она должен следить, чтобы члены его делегации не «совершали глупостей». По возращении он должен писать подробный отчет. Именно так он сопровождал во Францию Паустовского и Некрасова.

Само собой разумеется, что никто никогда не покупал книги Чаковского, а залы театров, где ставили его пьесы, пустовали. Думаю, что несмотря на свой цинизм, он был озабочен этой ситуацией – может быть, он даже принимал себя за настоящего писателя… Ведь у всех есть своя маленькая гордость. Он старался исправить положение за счет вспомогательных вещей – постановки, декораций, музыки – и старался привечь внимение публики, сотрудничая с более или менее нонкорформистскими художниками. Полагаю, что только так можно объяснить его вмешательство в мои дела. Он был вхож в самые высшие сферы и дал мне знать, через третьих лиц, что он все уладит. И действительно, моя ситуация чудесным образом изменилась.

Все началось с того, что Хренников снова позвонил в театр и спросил, как там обстоят дела с Волконским.
– Вы же нам рекомендовали сменить композитора!
– Нет-нет, вы меня плохо поняли.
Затем секретариат Московской филармонии, которая была главным организатором концертов в столице, сообщил мне, что директор срочно хочет меня видеть. Я был встречен с распростертыми объятиями, даже с некоторой нежностью, которая меня изрядно удивила, поскольку обычно директор со мной едва здоровался. Товарищ Белоцерковский был забавным персонажем. Его речь была расцвечена самыми грубыми выражениями, он всем говорил «ты» и был глубоко невежественен… но несмотря на все это, любил свое дело и умело руководил лавочкой. Надо сказать, что в дальнейшем он мне очень помог в моей исполнительской карьере. В конце концов его уволили за то, что он проявлял слишком много инициативы – недопустимое качество для чиновника. Он мне тут же предложил целый абонемент на четыре концерта прямо в этом сезоне. Я не мог прийти в себя от удивления: вот что значит иметь могущественных покровителей! Потом мне предложили написать музыку к спектаклю «Сирано» в театре Современник, а также музыку к кинофильмам в Минске. И тут я проявил самую черную неблагодарность. Когда театр Красной Армии позвонил мне и снова попросил меня об услугах, я позволил себе роскошь ответить им отказом, сославшись на перемену творческих планов. Я не испытал при этом ни малейшего угрызения совести – так или иначе, Чаковский был мерзавец. Я от всего сердца ненавидел пьесу Ростана и поэтому решил поиздеваться над ней: я сочинил музыку в стиле джаза, превратив Сирано в некоего Ната Кинга Коула, а Роксану в Эллу Фицджеральд.  После этого, довольный собой, я отправился в Минск.

11.     Столица Белоруссии Минск, была почти полностью разрушена во время войны. Ее наскоро отстроили в стиле, который особенно любил Сталин: оттоманско-вагнерианское монументальное рококо. В других cоветских городах оставались следы прошлого: деревянные домики, церкви, доходные дома, построенные до революции, несколько конструктивистских зданий двадцатых годов. Здесь – ничего, кроме тотального образа светлого града победно марширующего социализма. Казалось, что перед тобой неудачная декорация, забытая на городской свалке. Главная улица была обрамлена облупившимися зданиями с грустными фасадами и замызганными балконами. Выщербленные помпейские чаши грозили в любой момент раздавить маленького игрока в классики, который решится выйти на тротуар; на крышах и карнизах – статуи девушек, метающих копье, или пухлых колхозниц в обнимку со снопами пшеницы. Они беспомощно свисали над пустотой, а вместо рук у них были гнутые железные стержни. Внизу толкались хмурые толпы, занятые проблематичным поиском колбасы и часами стоящими в очередях за апельсинами. Во время войны Белоруссия была центром партизанского движения. Война закончилась двадцать лет назад, но Минская киностудия продолжала получать с этого дивиденды и каждый год выпускала с десяток фильмов о партизанах. Большинство писателей, кинематографистов, художников и музыкантов жили с этого капитала и превратили свою метрополию в кормушку для всех тех, кто готов был воспевать подвиги славных воинов.

Авторы, с которыми мне надо было работать, были молодые и симпатичные ребята. Они мне предоставили карт-бланш. Я мог экспериментировать со звуковым рядом:  подбирать шумы под изображения, изображение под шумы. Я сам тщательно смонтировал звуковую дорожку. В одном из эпизодов по полю бежал охваченный ужасом ребенок, а над ним на бреющем полете, сбрасывая бомбы, пролетали Юнкерсы «Штука». Я убрал всё классическое шумовое оформление: всё происходило в полной тишине, а в момент, когда бобмы касались земли и взрывались, я заменил взрыв глубоким ударом колокола. Это создавало очень неожиданный и сильный эффект. К сожалению, этот эпизод показался руководству слишком смелым, и его заставили озвучить с помощью самой банальной партизанской песни. Я много раз ездил в Минск озвучивать фильмы и с каждым разом становился все смелее. Если в начале я писал традиционную партитуру, то позже я перешел на коллективные импровизации, которые доходили иногда до настоящего хэппенинга. В любом случае, музыку было едва слышно, потому что она перекрывалась треском пулеметов и гулом самолетов. Очень скоро я понял, что могу делать, что угодно. Я заставлял бухгалтера играть на арфе, а ассистентку режиссёра на тубе… Я веселился, как безумный.

В Минске я напал на след преполагаемого убийцы Кеннеди Ли Освальда, который Бог знает почему прожил целый год в этом городе. В тот момент еще было совсем свежо впечатление, произведенное убийстом Кеннеди, и все только и говорили, что об Освальде. Люди чуть не хвастались тем, что были с ним знакомы. Директор гостницы, где я жил, поведал мне, что Освальд часто приходил к нему делиться своими любовными неудачами. В городе было два кинотеатра, «Спутник» и «Звезда». Каждый раз, как Освальд назначал свидание девушке перед одним кинотеатром, она неизбежно ждала его перед другим. Эта чехарда все же однажды закончилась, потому что он в конце концов женился на некоей Марине, которую увез с собой в США. «Это был очень милый и застенчивый молодой человек», – закончил свой рассказ директор гостиницы.

Зимой 1964 года, в программах концертов в Москве и в Ленинграде, я продолжал свои экскурсы в музыку Ренессанса и раннего барокко. В частности я впервые познакомил советскую публику с произведениями Джезуальдо. На первый концерт пришло столько народу, что не только проходы, но и фойе (вход был свободным) были заполнены стоящими людьми. Я смог с трудом пробраться к инструменту, потому что даже сцена походила на метро в час пик. Настолько эти люди  изголодались по культуре и духовности! В зале царила почти религиозная атмосфера: это было похоже на собрание первых христиан в катакомбах. Ото всюду я получал знаки сочувствия и симпатии: люди знали о моих злоключениях. Я чувствовал себя солидарным с ними, а они со мной.  Такие избранные минуты и придают смысл жизни.

12.         В начале лета я оказался в греческой деревне на Кавказе. У животых там были странные имена: собаку звали Агамемнон, а корову Клитемнестра…А потом…  Мне захотелось вернуться в Дагестан. Что-то все время заставляло меня туда возвращаться. У меня даже там был свой собственный дом… в котором, по воле обстоятельств, я не провел даже одной ночи. Весь день я прождал на равнине на северной стороне от Кавказского хребта, пока не появится грузовик, который согласится меня подвезти. Наконец, к шести часам вечера, он появился. Помимо нормального груза – мешков с мукой – он был набит самыми разнородными вещами: там был шкаф с зеркалом, железная кровать, сундук и множество тюков. На самом верху этой пирамиды, пренебрегая самой элементарной безопасностью, восседали владельцы всех этих вещей. Человек тридцать, не больше! Поскольку транспорт в этих местах был сведен к полному минимуму, жителям приходилось пользоваться этим единственным способом передвижения. Я отклонил предложение шофера сесть к нему в кабину и кое-как взобрался на тюки. Грузовик начал подъем по одной из катастрофических дорог Дагестана, которые я так хорошо знал. В какой-то момент шофер остановился на берегу источника, чтобы утолить жажду. Там он мне преподнес букет белых цветочков, сказав, что они приносят удачу, а потом завалился на траву и заснул глубоким сном, который, правда, продолжался не больше десяти минут, потому что нетерпеливые пассажиры требовали ехать дальше. Мы уже почти достигли перевала, когда случилось то, о чем часто слышишь, но про что думаешь, что с тобой этого никогда не случится: грузовик съехал с дороги, пару раз подпрыгнул…Я только успел подумать: «Боже, что он делает? Он сошел с ума!» – как меня выбросило в воздух и затянуло в пустоту, как магнитом. Надо мной летели разные предметы, люди, сам грузовик колесами кверху… Вся земля обрушивалась на меня… Потом был сильный удар, и я почувствовал острую боль в боку, но не потерял сознание. Грузовик со страшным грохотом рухнул в пропасть, и наступила полная тишина… Чуть ниже лежал мужчина с расколотом черепом. Его мозги были разбрызганы во все стороны, а его тело еще содрогалось в судорогах. Он сидел прямо передо мной  в грузовике, и я мог оказаться на его месте. Я был явно не в себе, потому что смотрел на это совершенно равнодушно, а ведь мне не доводилось раньше видеть ничего подобного. Несмотря на боль, я сделал попытку поползти, чтобы найти очки, которые я в очередной раз потерял: ничто другое меня в тот момент не интересовало. Тут я услышал над собой голос: «Лежи спокойно! Не двигайся!» Отовсюду раздавались стоны. Нашим спасением занимались пастухи, которые видели, что произошло. Кто-то дотащил меня до дороги, где остановилось несколько грузовиков. В полном отупении я наблюдал, как собирают человеческие останки. На обочине сидел человек, который, держась за голову, качался из стороны в сторону и повторял: «О Господи! О Господи! Как мы остались живы?» Перед нами зияла пропасть… глубиной более 400 м. Белые цветочки, подаренные шофером, действительно принесли мне удачу! Итогом катастрофы было четверо погибших и много тяжело раненых, которым суждено было умереть либо по дороге в больницу, либо уже в больнице. Кроме меня уцелело только несколько человек, в том числе трехмесячный ребенок! Его мать ехала в кабине с шофером, у нее сработал удивительный рефлекс, и она выбросил младенца из окна. Я знал, что на этом месте установят зеленые флажки, которыми испещрены дагестанские дороги и чье количество символизирует число погибших в несчастном случае. И все же это не мешало горцам продолжать ездить таким опасным способом. Они рассматривали эту ситуацию с философским спокойствием: «Аллах всегда может забрать то, что он дал!»

По моей просьбе меня отвезли не на равнину, а в ближайшую дагестанскую деревню, где был медпункт. Медпункт был экипирован совершенно рудиментарно: кроме нескольких ампул пенициллина, новокаина и йода, там практически ничего не было. У молодого врача, по правде сказать, было не много дел: Дагестан это страна естественного отбора.Там очень высокая детская смертность: из 8-10 новорожденных выживают 3-4, но уж эти выносливы, болеют редко и доживают частенько до 100 лет и старше. За время моего пребывания в этой деревне я был едиственным пациентом. Врач делал мне ежедневно уколы новокаина, и это все, чем он мог мне помочь. Впрочем, этого было вполне достаточно. Я целыми днями играл с ним в карты. Жители деревни все время приносили мне подарки: кто масло, кто молоко, кто яйца. Зная их нищету, я особенно был тронут их заботой. Скоро я смог выползать на улицу и лежать на солнышке. Какое счастье видеть травку, бабочку, цветочек! Подумать только, что некоторые кончают жизнь самоубийством! Через две недели врач счел, что я, вероятно, выздоровел  – от чего именно, ни он, ни я так никогда и не узнали – и сказал, что я могу продолжить свой путь. Не могло быть и речи о том, чтобы я опять сел в один из этих ужасных грузовиков. Оставалось только добираться до Грузии пешком: это означало преодолеть три перевала и находиться в пути дней десять, но что мне оставалось?

Я кое-как спустился в долину Койсу в Анди, где узнал, что пока я находился в медпункте, произошло еще несколько похожих аварий на той же дороге. И я отправился в путь через дикое ущелье, которое я уже проходил год назад в обратном направлении. В какой-то момент меня нагнал караван мулов, я попробовал идти с ними в одном темпе, но быстро отстал: у меня болело все тело. Пройдя ущелье, я свернул в боковую долину. Там начинался подъем. Из последних сил я карабкался наверх на четвереньках, а с наступлением ночи меня подобрали жители горной деревни. Там я узнал, что за этот день преодолел 40 км, что в моем состоянии было подвигом. Я провел целый день лежа на стоге сена, чтобы набраться новых сил. Мне обещали найти лошадь, которая перевезла бы меня через первый, самый высокий перевал. Я уже находился в высокогорной зоне. Деревня была расположена у подножия ледника Аддала-шухгель-меэр, который я знал с другой стороны. Несмотря на плохую погоду, я решил отправиться дальше в путь: у меня было абсолютное доверие к дагестанским лошадкам. Как только я попал в туман, я отпустил вожжи и дал лошади возможность самой искать дорогу. На высоте 3500 метров свирепствовал ветер, и я попал в метель. Время от времени вырисовывался неподвижный силуэт пастуха, завернутого в бурку – что-то вроде огромного плаща из овечьей шкуры, который служит одновременно одеждой и домом. Самое благородное из завоеваний человечества, как я и рассчитывал, вывело меня на правильную дорогу.

Остальное было проще простого: я без приключений преодолел оставшиеся два перевала и очутился на южном, очень крутом, склоне Кавказского хребта. Там я поспешил посетить церкви и монастыри Кахетии и везде поставил свечки. Остаток лета я провел в деревушке на берегу Черного моря. После всех приключений мной овладело страстное желание работать: «Странствующий концерт» продвигался семимильными шагами.

13.    Когда я вернулся в Москву, со мной связался некто Болдырев из Министерства культуры. У этого Болдырева до войны был свой звездный час:  он сотрудничал с Шолпо,  изобретателем первого синтезатора, и внес свой вклад в первый лепет электронной музыки. Когда обстоятельства изменились, он постарался забыть свое авангардистское прошлое и совершенно преуспел в этом: теперь это был просто пугливый бюрократ.
– Вам известно, с каким уважением относится к вам Министерство культуры! Мы огорчены тем, что ваше имя исчезло с афиш, – начал он сладким голосом.
Я сжал зубы. Какой все-таки подлец!
– Через два года вся страна будет отмечать столетие со дня рождения Ленина. Мы хотели бы знать, каков будет ваш личный вклад в это событие… Кантата или, может быть, оратория? – Он внимательно смотрел на меня. – Министерство могло бы заказать вам такое произведение.
– Послушайте, у меня в столе лежит много произведений, которые еще ни разу не исполнялись: до тех пор, пока они не будут исполнены, я не могу принимать никаких заказов.
– Но кто же мешает исполнять ваши произведения?
– Как кто?… Вы, конечно!
Он изобразил удивление.
– Да-да! Я только что предложил одно из моих произведений Ленинградской филармонии, и они мне ответили, что не могут поставить его в программу, пока не получат санкцию Министерства культуры.
– Но это невозможно! Министерство не уполномочено разрешать или запрещать что бы то ни было.
– Я рад это слышать. Но может быть, мы прекратим эту бессмысленную игру?
Он вдруг сделался старым и больным.
– Вы знаете, что такое смерть? – неожиданно спросил я.
– Ммм… Нет… А что?
– Так вот, я только что ее чудом избежал. Теперь я ничего не боюсь и хочу вам сказать следующее: мне надоели вы и ваша система!
Смутившись, он встал.
– Этот разговор стал слишком серьезным и превышает границы моей компетенции. Давайте продолжим его у моего начальника, товарища Щипалина. Товарищ Щипалин возглавлял отдел музыки в министерстве. Хоть уже лысый и с животом, он принадлежал к «новому поколению» циников – тех, кто одевается в западном стиле и курит американские сигареты, которые покупает в буфете Центрального комитета.
Мне пришлось помариноваться в приемной, пока Болдырев вводил его в курс дела.  Наконец, дверь распахнулась, и Щипалин встретил меня сияющей улыбкой:
– У вас есть какие-то вопросы? Что-то не в порядке?
– Я бы хотел уточнить мое положение как композитора… Уже много лет передо мной стена: все сговорились, чтобы не позволить публике и мне самому услышать мои произведения. Согласитесь, что это ненормально, и ни один уважающий себя художник не может принять такое положение вещей.
– Но почему вы обращаетесь ко мне, собственно говоря? У вас есть организация, которая защищает ваши интересы: Союз композиторов.
– Организация, которая, по вашим словам, должна защищать мои интересы, только и делает, что вставляет мне палки в колеса. Я отказываюсь признавать какую-либо предварительную цензуру. Что касается вашего министерства, я ознакомился с циркуляром, который ваши службы разослали на киностудии, в театры и в филармонии, с целью запретить им меня нанимать.
– Это грубое измышление! Такого письма никогда не существовало!… – …и вдруг подозрительно: – А от кого у вас такая информация?
Он явно чувствовал себя неловко и решил сменить тактику:
– На самом деле, ваша беда в том, что вы не признаете посредников. Не думайте, посредники существуют везде, даже в капиталистических странах.
– Только с той разницей, – возразил я раздраженно, – что если какой-нибудь издатель или импрессарио не захочет иметь со мной дело, то я всегда могу обратиться к другому.
– В нашей стране концертные организации вправе сами решать, что подходит и что не подходит для их репертуара, и имеют право отказать вам, если ваши произведения им не нравятся. Вы же не хотите, чтобы я им навязывал ваши произведения!
– Вы позволите повторить то, что вы сейчас сказали, дирекции Ленинградской филармонии?
– Конечно… А зачем?
– Да так. Мне показалась ваша точка зрения не лишенной оригинальности. В заключение я хочу вам сказать, что если моя ситуация не изменится, то мне придется принять меры. До сих пор я вел честную игру и ничего не посылал за границу, но мое терпение подходит к концу, и я могу передумать.
– В таком случае, вы будете иметь дело не с одной стеной, а с четырьмя!
Яснее не скажешь! Он встал, чтобы показать, что аудиенция окончена. Я доставил себе маленькое удовольствие и подразнил его еще немножко:
–  А по поводу стен… вы знаете, что ответил молодой Ленин, когда его в первый раз вызвали в царскую полицию, где с ним беседовали примерно таким же образом? Он сказал: «Ваша стена прогнила насквозь, стоит ее толкнуть, как она рухнет».
– Ленин совсем не это имел в виду!
– Нет-нет, как раз это! – И я обаятельно улыбнулся двум совершенно ошеломленным деятелям культуры. В тот же вечер я сообщил в Ленинград, что товарищ Щипалин заверил меня в том, что министерство не может вмешиваться в вопросы репертуара и что, тем самым, Филармония может, если хочет, поставить мое произведение – в данном случае, «Жалобы Щазы» – в программу.
– Хотелось бы верить… Ну что же, давайте попробуем, – услышал я на другом конце провода.

Существует официальная цензура под названием Главлит, которая ведает печатным словом. В Советском Союзе ни одна публикация не может появиться без штампа Главлита. Его официальное назначение – препятствовать разглашению государственной тайны, которая понимается в этой стране чрезвычайно широко. С музыкой дело обстоит сложнее. Нельзя же в самом деле утверждать, что композитор может с помощью своей музыки раскрыть государственную тайну! Поэтому официально цензуры в музыке нет. На самом же деле, она тайно практикуется разными организациями: Министерством культуры, Союзом композиторов, идеологическим отделом партии… Эти организации делят между собой заботы по подготовке директив, которые они чаще всего раздают по телефону, чтобы не оставлять следов,  и реже всего – рассылая циркуляры. Это создает некоторую неразбериху, что позволяет музыкантам похитрее использовать ситуацию в своих интересах. Болдырев появился еще раз в моей жизни много позднее. «Вы знаете, мы вас не забыли. На этот раз я хочу предложить вам что-то очень интересное. Вы знаете, что такое Дворец бракосочетания?» Годами браки заключались в мрачных помещениях под названием ЗАГС и сводились к простой процедуре: вы расписывались в реестре, вам ставили печать в паспорт… и все. Люди, которые должны были зарегистрировать рождение или смерть близкого, тоже должны были приходить в это учреждение, как и те, кто разводился, так что там всегда было три очереди, что символизировало Вечный Цикл Жизни и Смерти. Но молодые люди все чаще шли венчаться в церковь. Тогда власти, чтобы спасти ситуацию, решили установить подобие ритуала. Так в каждом крупном городе появились Дворцы бракосочетания. Там к жениху и невесте обращался с речью депутат Верховного Совета, в таком стиле: «Товарищи! Семья – это ячейка социалистического общества…» Затем ведущий приказывал строгим голосом: «Жених, возьмите невесту под руку и пройдите вперед». Потом делали фотографии и подавали шампанское, и все заканчивалось неизбежным свадебным маршем Мендельсона.
– Так вот, – продолжал Болдырев, – мы хотели бы найти замену маршу Мендельсона (не потому ли, что он был евреем?). Мы сразу подумали о вас… Такой необычный заказ: представьте себе, советский свадебный марш!»
– Вы издеваетесь?
– Что-что?
На этот раз я послал его туда, куда он того заслуживал.

 14.       В то квремя вся Москва рвалась на концерты ансамбля «New York pro Musica» под управлением Ноа Гринберга. Не считая моих маленьких программ, публика впервые могла услышать средневековую и ренессансную музыку в исполнении мадригалистов и аутентичных старинных инструментов. Ноа Гринберг имел громкий успех и с триумфом гастролировал по стране. Я с ним подружился. Для меня было ясно, что я должен был продолжать работать в этом направлении: шесть веков совершенно неизвестной музыки – и какой музыки! Какая добыча! Ноа Гринберг оставил мне довольно много инструментов, партитур и пластинок – все, что мне недоставало, чтобы делать серьезную работу.

Труднее  всего было найти певцов. Вокальная культура в СССР была в упадке. Кто-то когда-то постановил, что существует так называемая русская школа пения, что, конечно, неправда, так как все великие голоса прошлого были воспитаны в Италии. Большинство старых профессоров умерло, и традиция была утрачена. Певцы чаще всего набирались среди молодых людей, обнаруживших у себя голос после ломки и не получивших никакого музыкального образования до этого. Как правило, они даже не знали нотной грамоты. Репертуар был жалкий: в театрах ставились либо только русские или советские, либо несколько рутинных западных опер: Кармен, Травиата, Фауст…И речи не могло идти о постановке опер Моцарта, не говоря уже о Вагнере, из-за отсутствия квалифицированных исполнителей. Вокальные концерты были редкостью: на афишах в основном встречались традиционные русские романсы. Было ясно, что искать надо было не в театральной среде.

Тем временем я подготовил несколько концертных программ. В одной из них я умудрился контрабандой протащить произведение итальянского авангардиста Донатони. Все программы должны были быть одобрены цензурой. Я растворил его имя среди имен более известных итальянских композиторов, таких как Скарлатти и Фрескобальди. Цензоры решили, что Донатони барочный композитор, ни о чем не догадались и пропустили его. Это был очень плодотворный сезон: я в первый раз испольнил все Французские сюиты Баха и посвятил целый вечер вирджиналистам из собрания Fitzwilliam Virginal Book. Тем временем, не без труда, я нашел не совсем безграмотных певцов и несколько инструменталистов, так что можно было начинать готовить первую большую программу добарочной музыки. Трудности пришлось преодолевать огромные. Помимо моей собственной некомпетентности в области вокала, надо было еще бороться с полным невежеством моих музыкантов: они никогда не пели подобной музыки, никогда ее не слыхали и даже никогда не слышали о ней. Передо мной была целина!

Я выбрал программу, которая мне показалась достаточно доступной и для музыкантов и для публики: отрывки из  Representazioni di animi e di corpi Кавальери, из Эвридики Пери, из Amfiparnasso Орацио Векки, а также малоизвестные вокальные произведения Фрескобальди. В то же время я решил, что надо заняться и внешней стороной дела. В когда-то принадлежавшем графам Шереметьевым Останкинском дворце, который в советское время был превращен в музей, я нашел великолепную флорентийскую мебель эпохи Возрождения и добился разрешения одолжить ее и картину итальянского мастера 16-го века для своего концерта. Тонкая световая игра в сочетании со сдержанным оформлением сцены довершали подготовку этого концерта-спекталя. Я организовал шумную рекламу, пригласив довольно много журналистов и телевидение. Концерт состоялся в зале Чайковского – одном из главных коцертных залов Москвы, бывшем театре Мейерхольда, который вмещал более трех тысяч мест. О концерте широко распространились слухи, и перед входом билась толпа. Успех превзошел все мои ожидания… Сцена была усыпана цветами, публика не хотела нас отпускать. Я попал в самую точку!

Затем я бросился в Ленинград ставить «Жалобы Щазы». Товарищ Щипалин на этот раз сдержал свое слово и не стал вмешиваться (если только он не забыл об этом), а затем должны были приехать мои певцы, с которыми мы повторяли московский концерт шесть раз подряд. После этого я был совершенно без сил и решил позволить себе неделю отдохнуть в поездке по Волге. До тех пор меня в основном влекли восточные окраины империи, так что я плохо знал собственно Россию и считал своим долгом восполнить этот пробел. Я хотел посетить несколько старых русских городов. Ледоход только что закончился, и я отправился на первом пароходе, который открыл навигацию. Берега были затоплены паводком: в это время Волга почти в два раза шире, чем обычно. Подплывая к Угличу, бывшей столице одноименного княжества, я увидел сгрудившуюся на пристани толпу. Как только был брошен якорь и мы причалили к берегу, толпа бросилась на корабль, который опасно накренился. Я подумал, что это пассажиры. Но нет, все эти люди бросились к буфету, чтобы купить колбасы: ее не было в Угличе с тех пор, как прошел последний пароход – около восьми месяцев назад. Я равнодушно наблюдал за битвой, которая разворачивалась на моих глазах: я был пресыщен. Но меня глубоко тронула эта поздняя весна, эти полуразрушенные церкви, эти жалкие городишки, прозябающие по берегам Волги. Что-то дрогнуло во мне, и думаю, тогда я впервые почувствовал себя русским.

В Москве я завершил сезон второй программой с моими певцами. На этот раз концерт был посвящен музыке испанского Возрождения. Он имел даже больший успех, чем предыдущий, и мы решили продолжать работать вместе и сформировать постоянный ансамбль.

15.     Прошедшей зимой я узнал, что на озере Байкал в Сибири продается корабль. Это был сторожевой катер, который американцы уступили во время войны Советскому Союзу в рамках ленд-лиза. Каким-то таинственным образом он попал на это озеро и долгое время был во владении одного инженера, который его отремонтировал. Он был внушительных размеров, с мотором мощностью 70 л.с. Я купил его, не глядя: моя любовь к приключениям, как всегда, победила. Я решил отправиться на Байкал на поезде: транссибирская магистраль – это устойчивый миф. Чтобы доехать до Иркутска нужно около пяти дней. Из любопытства я выбрал поезд Москва-Пекин, потому что он был китайский. Русско-китайские отношения, хоть и не достигли тогда еще той истерии, до которой они дойдут впоследствии, но уже были сильно испорчены. В кассе, где я покупал билет, на меня посмотрели с удивлением. В поезде радио передавало песни, прославляющие Мао, а проводники с каменным лицом разносили чай в фарфоровых чашках, одновременно стараясь всучить пассажирам пропагандистские брошюры. У меня по спине пробежал сталинский холодок.

Мы уже проезжали гористую область Сибири, когда я вдруг услышал в коридоре французскую речь. Это была пара славных лионцев. Мужчина говорил жене: «Взгляни, Жанна, это очень похоже на наши Юрские горы. Стоило ехать 15 тыс. километров, чтобы увидеть то же самое!» Они были в составе первой группы, которая получила разрешение на въезд в Народный Китай. Вскоре я встретился и с руководителем группы, который мне признался: «Я член французской коммунистической партии, только об этом никто не должен знать. Вы – это другое дело, вы советский человек». Что он имел в виду? Потом он пожаловался, что когда люди в Москве узнавали, что он француз, они сначала широко ему улыбались, но когда он сообщал им, что он член компартии, мрачнели и начинали его избегать. Он не знал, как это объяснить. Поезд подъезжал к станции Тайшет – название, которое воскрешает в памяти советских людей самые страшные годы. Чтобы досадить ему, я спросил, слышал ли он раньше о Тайшете. Он сказал, что не слыхал. «Так вот, Тайшет – советский Бухенвальд», – сообщил я ему. «Через эту станцию прошли десятки тысяч заключенных, и многие из них остались тут навсегда». Поскольку это говорил советский человек, он не мог считать, что это буржуазная пропаганда. Он не нашел ничего лучше, чем ответить: «Ваш народ такой недисциплинированный! Вероятно, у вашего правительства не было другого выхода». У меня кровь прилила к вискам, мне захотелось дать ему пощечину…

Мой сосед по купе оказался более интересным. Он мне поведал печальную историю. Это был очень известный в Буэнос-Айресе адвокат, и у него была страсть: охота. Он охотился в разных странах, особенно много в Африке – в Конго, в Кении… У него было задубевшее лицо, и он слегка был похож на Хемингуэйя, а слегка на буйвола. Он показал мне фотографии, на которых он был снят во всей красе: в каске, в шортах, с пигмеями, несущими трофеи, и т.д… Однажды его пригласили в советское посольство на прием. Посол ему сказал: «Почему бы вам не поехать охотиться у нас? У нас тоже есть тигры». В СССР действительно есть тигры в Уссурийском крае, недалеко от Владивостока. Только посол забыл упомянуть, что в эти места не только иностранцам въезд был категорически запрещен, но даже советские люди могли туда попасть только по особому разрешению.

Наш аргентинец обрадовался, что сможет пополнить коллекцию, и пересек Атлантический океан со своим бронированым лендровером и с целым арсеналом оружия, что ему обошлось всего в каких-нибудь 5000 долларов. В Будапеште ему объяснили, что не может быть и речи о том, чтобы его пустили на советскую территорию на такой машине. Он ее оставил и полетел в Москву на самолете. В Москве у него отняли оружие, а относительно тигров ему сообщили, что все они находятся в заповедниках, строго пронумерованы, и никакой охоты на них быть не может.  В порядке компенсации ему предложили поехать ловить рыбу на Байкал всего за 40 долларов в неделю. В пятидесятые годы на южном берегу озера была построена резиденция для приема Эйзенхауэра, который должен был прибыть с официальным визитом. Эйзенхауэр так и не приехал, а резиденцию превратили в гостиницу, где иностранцам давали возможность избавиться от лишней валюты. Им выдавали удочки и разрешали прогуливаться по берегу: 200 метров направо, 200 метров налево, и все. В полной ярости, он мне излагал все свои горести и клялся, что когда  вернется, то все выскажет этому послу. Я его пожалел и предложил присоединиться ко мне. Надо было только, чтобы  его не сцапал Интурист.

Озеро Байкал самый глубокий (1741 м) и один из самых больших резервуаров пресной воды в мире (23.000 км², как Балтийское море). Его длина 634 км. Оно со всех сторон окружено высокими горами и обладает особым микроклиматом: на южной стороне почти средиземноморская растительность, а берега населяет уникальная фауна, представленная большим разнообразием эндемических видов. Среди рыб знаменит изысканный на вкус омуль из семейства лососевых и голомянка, живущая на большой глубине, слепая и без скелета. Она состоит из чистого жира: если вдруг ее поймаешь, она сразу растает на солнце, и в руке останется только небольшая лужа. В четвертичный период сюда доходил Ледовитый океан, поэтому здесь до сих пор водятся тюлени. Вода в Байкале очень чистая, ее можно пить. И очень холодная… Температура на поверхности в середине лета редко превышает 6^o, а в закрытых бухтах, где не так глубоко, она иногда доходит до 16^o градусов. Из-за огромной массы воды лед вскрывается поздно, в начале июня, зато озеро и не замерзает до января, поэтому осень там длиннее, чем в других частях Сибири. Еще совсем недавно Транссибирская магистраль упиралась в озеро, и зимой прокладывали рельсы по льду, а в другое время года ходили паромы. Но с тех пор была построена линия, которая обходит озеро по южным горам. Южная сторона неплохо заселена, отчасти русскими, среди которых много староверов и казаков, отчасти бурятами, представляющими автохтонное население монгольской расы. На восточном берегу они ламаисты, а на западном анимисты. Север, наоборот, почти безлюден: одна рыбацкая деревня на 400 км, какое-то количество оседлых якутов, а в тайге кочевые эвенки с их оленьими стадами.

Мы с моим аргентинцем прибыли на берег озера, и я начал готовиться к экспедиции. Подготовка должна была продлиться несколько дней: дело было серьезное и опасное, и надо было все предусмотреть. Следовало изучить течения и направление ветров: на озере бывают внезапные бури, а берега крутые, и возможностей укрыться немного. Несколько бухт, в которые надо было проникать через узкие проливы, считались надежной защитой, но они попадались не часто. Так же были редки пункты, где можно было запастись продуктами и, особенно, горючим. Было только три места, где его можно было достать. Один капитан, которого я расспрашивал, раньше служил на Тихом океане и с тоской вспоминал то спокойное время. Он говорил: «Байкал – это дьявол. Никогда не знаешь, чего ожидать. Прекрасная погода, все спокойно, и вдруг, за несколько минут… Вы что, собираетесь плыть одни на вашем маленьком суденышке? Но это же самоубийство!»

В это время мой аргентинец прогуливался с видом колонизатора по берегу и созерцал один из самых красивых пейзажей мира: горные цепи, возвышающиеся более чем на три тычячи метров, покрытые вечными снегами, которые отражаются в зеркальной воде озера. И естественно, кто-то на него донес. А ведь я предупреждал его, чтобы он не слишком показывался на глаза людям. Дежурный чекист возник как из-под земли подобно полишинелю. Он надменно вглянул на меня и спросил:
– Кто этот человек?
– Ну, аргентинец…
– Как… аргентинец?
Я объяснил ему, кто этот человек и как я с ним познакомился. Я особенно настаивал на том, что это знаменитый охотник на тигров и что я считаю своим долгом ему помочь.
– Ага, слыхали мы о таких охотниках на тигров… ха-ха… Эти шпионы пользуются любым предлогом, чтобы проникнуть к нам и вынюхать секреты. Как вы, советский человек, могли поверить таким сказкам!
Я пытался его разубедить, но напрасно.
– Он должен немедленно вернуться к себе домой, ему нечего здесь делать.
– Мне кажется, было бы неправильно его выгнать после того, как ему было обещано гостеприимство. Что он подумает о нашей Социалистической Родине?
– Это ваше дело, разбирайтесь сами. Придумайте любой предлог, но я не желаю его здесь больше видеть. Я передал печальную новость моему аргентинцу. Я не скрыл от него, что имел разговор с секретной милицией. Он взорвался:
– Что?! Я уже не имею право ловить рыбу?! Что за проклятая страна! Как вы это терпите?! У нас люди давно бы вышли на улицу и устроили революцию! Чтобы его утешить я пошел в магазин и купил бутылку спирта. В Сибири вместо водки продают ректифицированный спирт, 96^o; его разводят водой или пьют в чистом виде, запивая очень крепким ледяным чаем (очень полезно для сердца, не правда ли?). Не имея привычки к таким напиткам, аргентинец немедленно напился. Он сидел напротив меня и сотрясался от рыданий; по его мужественному лицу текли крупные слезы. Он только и мог повторять: «Что за проклятая страна! У нас давно бы устроили революцию… Даже папуасы из Новой Гвинеи приняли бы меня гостеприимнее». На следующий день я посадил его в такси и отправил к папуасам.

16.     Теперь у меня было все необходимое для моей экспедиции: большие запасы провизии, 200-литровая бочка с топливом, двустволка, полное снаряжение для рыбной ловли, очень точная карта для навигации и ящик со спиртом: мне посоветовали  запастись спиртом, чтобы выменивать его на товары на Севере; местное население никаких других денег не признавало. До острова Ольхон я добрался без приключений. Погода стояла неизменно хорошая. По природе любопытные тюлени высовывали свои симпатичные головы из воды и дружелюбно смотрели на меня, когда я проплывал мимо. Через узкий проход между скал я проник в так называемое Малое море – часть озера, отделенную от остального островом Ольхон. Здесь кончалась цивилизация: ни одного поселения до самого Нижнего Ангарска, расположенного в четырехстах км на север.

Я должен был в последний раз заправиться. Тут я и познакомился с бурятами. В поисках старика, который работал на бензоколонке, я имел несчастье сказать кому-то, что у меня есть спирт. Слух об этом распространился, как огонь по фитилю, и меня немедленно окружила хнычащая толпа: от малыша, который еле-еле научился ходить, до дряхлой старухи – все просили выпить. Все жители деревни были алкоголиками, по-видимому, уже в нескольких поколениях. Все началось в XIX веке, когда сюда приехали купцы. Они меняли сивуху на шкуры куницы и соболя. Лишенные всякой сопротивляемости туземцы быстро попадали в алкогольную зависимость. Так проходила колонизация Сибири. Большевики больше интересовались «духовным развитием» этих народностей.  Алкоголь теперь раздавали во время разнообразных советских мероприятий. Поскольку туземцы проявляли полное равнодушие к политике, их гражданское чувство старались пробудить с помощью «огненной воды». Буряты хорошо знали, что в день выборов можно будет достать пива или портвейна. Результаты никогда не обманывали ожиданий: 97,3 % всегда голосовало «за». Правда, те же результаты были и в других частях страны, однако если в других местах надо было применять насилие, то здесь «спонтанный энтузиазм масс» обходился значительно дешевле.

Нравственность в этих условиях стала чем-то весьма относительным. В местах, близко расположенных к лагерям, наградой за выдачу беглого каторжника была бутылка водки. Один из жителей деревни рассказал мне, что он проходил службу в армии в подразделении, которое расстреливало приговоренных к смертной казни. Закончив срочную службу, он попросился обратно добровольцем, потому что там хорошо платили и раздавали «огненную воду». В тот момент он был в отпуске. Я его спросил, испытывает ли он какие-нибудь чувства, убивая себе подобных. Он ответил с тупым видом:– Нет, а что такого? Пиф-паф, и все кончено…

Когда водки не было, обходились кто как умел. Были известны некоторые ядовитые грибы, которые вызывают эйфорию. Когда удавалось найти такой гриб, его быстро съедали и бежали домой.  Эффект от гриба передавался другим через мочу. Ее давали пить сначала самому старшему в семье, который мочился в свою очередь и передавал сосуд следующему. Это могло бы длиться бесконечно, если бы эффект не уменьшался с каждым разом. Последними получали свою дозу младенцы: «Чтобы лучше спали». В Ленской области был один колхоз, где догадались производить водку из… молока. Все молоко, которое производил этот колхоз, шло на изготовление водки. Это было выгодно всем: председатель колхоза докладывал о выполнении и перевыполнении плана и получал премии, а колхозники находились в состоянии постоянного опьянения. Поначалу все шло гладко, но, к несчатью, колхозники быстро потеряли чувство меры. В город поставлялось все меньше и меньше молока, пока оно совсем не иссякло, однако на бумаге объем производства неустанно рос. Трудно было представить, что такое количество молока потреблялось на месте. В результате в колхоз приехала комиссия и все раскрылось. Эти спившиеся народности, в большинстве своем больные наследственным сифилисом, были обречены на исчезновение. На крайнем Севере немногочисленные представители национальных меньшинств были разбросаны по тундре и прозябали в автономных республиках в ожидании того, как за Полярным кругом расцветут давно обещанные апельсиновые рощи. В то же время статистика говорила сама за себя: например, оставалось не более 400 юкагиров. Ясно, что Россия здесь не столкнется с серьезными этническими конфликтами в период деколонизации.

Тем временем, толпа от меня не отставала. Они пытались подкупить меня грубой лестью,  называя «Большим начальником», но им не удалось выудить у меня ни одной капли спиртного. Я проклинал тех, кто посоветовал мне воспользоваться этим средством обмена. Когда они поняли, что ничего не добьются, они оставили меня наконец в покое. Исполненный отвращения, я поплыл дальше мимо стенда, над котором возвышался Ленин с рукой, простертой в счастливое будущее. На когда-то красном фоне кто-то вывел нетвердой рукой: «Да здравствует дружба между народами!» и «Сплотимся вокруг нашей любимой  Партии!» Я был счастлив, что опять остался один на озере, но тут мне пришлось пережить мою первую маленькую бурю. Яхту постоянно накрывало волной, и я чуть не столкнулся с кораблем, который делал мне отчаянные знаки, чтобы я посторонился. Мне это удалось не без труда, и к вечеру я уже жарил омуля и запивал его спиртом, который твердо решил сохранить для себя.

Последним населенным пунктом была метеостанция на мысе Покойники. Это мрачное название объясняется тем, что в этом месте потерпело крушение множество кораблей. По иронии судьбы фамилия директора этой станции был Мертвецкий. Устав от насмешек своих подчиненных, он тысячу раз просил перевести его в другое место, но безрезультатно. Пейзаж становился все более диким и величественным. В этом месте озеро достигало своей максимальной ширины – уже не было видно протиположного берега. То, что я больше никого не встречу, одновременно радовало и тревожило меня. Но как я был вознагражден за мое одиночество! Я часто останавливался, чтобы насладиться нетронутой природой. Так, например, я набрел на целое поле эдельвейсов.

17.      Но однажды я вдруг увидел дымок на берегу. Из любопытства я причалил к берегу. Два человеческих существа готовили нечто вроде ухи. Было трудно определить их пол и возраст. Одетые в лохмотья, со спутанными волосами, с лицами, побитыми непогодой, они были похожи на бродяг. Они не выразили ни малейшей радости от моего появления и отвечали на мои вопросы односложно. Но все-таки они поделились со мной супом. В конце концов я с трудом определил, что это мужчина и женщина. При них даже был ребенок, которого я сразу не разглядел, девочка лет трех. Они почти не разговаривали, но по тому малому, что я услышал, я смог заключить, что они были не местные. После еды мужчина залез в латаную-перелатаную палатку и вылез оттуда с транзистором. Он стал жадно слушать американскую передачу о современном джазе, а дама погрузилась в чтение романа Фолкнера. Все это показалось мне весьма странным, но я не решался их расспрашивать: было ясно, что они мне не доверяют. Атмосфера постепенно разрядилась, когда я им рассказал, кто я такой и откуда. И вот что я в конце концов узнал.

Они учились в Ростовском университете. Как многие молодые люди их возраста, они задавали себе вопросы. Они отвергали это общество, но что же они могли поделать? Мысль, что можно бороться, не приходила им в голову – самиздат и борьба за права человека относительно новое явление. Давление власти породило поколения благонамеренных и послушных людей, и трудно было представить, что можно что-то изменить. Отвращение к действительности толкнуло их на крайность: они решили превратиться в добровольных робинзонов. Они справедливо рассудили, что Сибирь, будучи практически необитаемым континентом, может стать для них самым лучшим убежищем. Они собрали кое-какие сбережения и, не сдавая теперь уже бесполезных госэкзаменов, отправились в байкальскую область – единственное место в Сибири, откуда ветры, часто яростные, выдувают комаров. Они купили маленький катер и приплыли на этот пустынный берег. В первый же вечер в приступе веселья они сожгли свои документы. Они жили здесь охотой и рыболовством, одни на 400 км вокруг. Летом они перемещались вдоль берега, а зиму проводили в тайге, в охотничьих хижинах. Все необходимое (боеприпасы, соль и сахар) они  выменивали у рыбаков. Иногда они тайно ездили в город, но не чаще, чем раз или два в год. Они жили так уже пять лет. Я провел с ними три дня, и у меня была возможность за ними понаблюдать. Если оставить в стороне романтическую сторону этой истории, то возникал вопрос, как вообще они могли выжить, особенно зимой, когда температура часто падала до -50^o. Не слишком ли дорогая цена за свободу? И была ли  это в самом деле свобода? С раннего утра до позднего вечера их уделом был тяжелый труд. Это был в некотором смысле тот же быт (на работу – с работы – в постель), перенесенный в другие условия. И все-таки они сочли возможным завести ребенка, которого худо-бедно воспитывали. Сильное впечатление оставляло то, как они на своем утлом челне, с этим крошечным существом на борту, в любую погоду отправлялись в плаванье, чтобы закинуть сети. Конечно, они не могли оставить девочку одну на берегу.

Что сталось с этими людьми? По-прежнему ли они живут там? Надо сказать, что это было довольно распространенное явление в Сибири. Эти люди выбрали такую жизнь добровольно, но были и другие, кого вынудили к этому обстоятельства и для кого это было единственным спасением. Из лагерей бежали во все времена, но обычно это плохо кончалось: либо беглецов ловили, либо они погибали в тайге. Случалось однако, что некоторые из них, наиболее выносливые, выживали и вели жалкое существование, превращаясь практически в дикарей. А другие, отсидев свое, но опасаясь нового ареста или, в лучшем случае, постоянных притеснений, отказывались возвращаться в «нормальную» жизнь, и тоже выбирали такую свободу.

Еще одна категория была представлена религиозными сектами, которые во все времена подвергались гонениям. Сектанты старались жить, хоть и изолированно посреди тайги, но общинами. Много лет назад распространилась такая история: группа путешественников набрела на целую деревню староверов, живших там со времен Петра Первого. У них сохранилось все, и костюмы, и язык. Веками они скрывались от преследований, забираясь все дальше в тайгу. Они не только не знали о том, какая власть в стране сейчас, но даже не слышали о Наполеоне. Какая добыча для историков и этнографов! Их деревня была занесена на карту и целая экспедиция была направлена для того, чтобы их изучать…, а также чтобы просветить их относительно благ советской цилизации. Когда эта экспедиция прибыла на место, она нашла лишь фундаменты от домов, все остальное было сожжено, а жители растворились в природе, снова скрываясь от Дьявола (и на этот раз они были не совсем не правы). Их так и не смогли найти.

Все население Сибири сконцентрировано вдоль основных путей сообщения, а именно Транссибирской магистрали и крупных рек: все остальное – тайга, тысячи километров девственных лесов. Этот континент принесет нам еще много сюрпризов, ведь он так же мало изучен, как Амазония. Я распрощался с моими новыми друзьями, которые в который раз стали заклинать меня быть очень осторожным, описывая всевозможные опасности, которые меня подстерегали. Увы, как они оказались правы!

18.     Я плыл уже дня четыре, любуясь неизменно прекрасным пейзажем, как вдруг, когда я был в маленькой бухте, раздался подозрительный звук, потом толчок, и мой корабль встал.  Между тем, мотор продолжал работать. Я вытащил лодку на берег и стал разбирать мотор. Я полагал, что достаточно разбираюсь в механике, чтобы понять, в чем дело. Я проверил все детали одну за другой – казалось, все в порядке. Я собрал мотор и спустил катер на воду: мотор работал, но лодка не двигалась. «Ладно, – подумал я слегка раздраженно, – разберемся с этим завтра». И отправился на охоту. Я убил великолепную утку, а на обратном пути набрел на одну из охотничьих хижин, о которых мне рассказывали. Я перетащил туда свои вещи и, жадно сожрав утку, расположился, как я думал, на одну ночь. Было слышно, как вокруг бродят медведи: эти милые стопоходящие и не пытались скрыть своего присутствия.

Утром я опять разобрал мотор, потом собрал его… Потом снова разобрал, снова собрал… В конце концов я обессиленно повалился на траву. Я начинал понимать, что в моем положении нет ничего забавного. Да, правда: запасов провизии у меня было примерно на месяц, а рыбная ловля в этих местах была прямо таки чудесная: за десять минут можно было без труда наловить ведро рыбы. Ну а что потом? Не было никаких шансов, что кто-нибудь когда-нибудь здесь появится. Плачевное состояние хижины красноречиво свидетельствовало о том, что сюда никто не забредал уже несколько лет. До Нижнего Ангарска оставалось 200 км. Но как их преодолеть? В катере были, конечно, весла, но учитывая его размеры и бури, которые регулярно бушевали на озере, решиться на такую авантюру было полным безумием. В какой-то момент я рассматривал возможность пожертвовать палаткой, чтобы сделать из нее парус, но по размышлении отказался от этой экстравагантной идеи. Каждый вечер я ложился спать все в большем состоянии тревоги… в ожидании, что назавтра произойдет Бог знает, какое чудо. Так прошло десять дней. Поскольку мне особо нечем было заняться, я тщательно обследовал окресности. На одном мысе я обнаружил скалистую шпору, которая углублялась в озеро. Я часто на нее залезал и лихорадочно изучал горизонт… Никогда ничего и никого! Я задавал себе все чаще вопрос, довольно естественный для человека в моем положении. В общем, он сводился к следующему: «А что, собственно, я здесь делаю?»

Ответ между тем был простым: в этих краях мне не грозила встреча с братьями-близнецами: ИДЕОЛОГИЕЙ и ТЕРРОРОМ. Везде, где система оставила свой безобразный отпечаток, люди и жизнь были изуродованы. Но слава Богу, огромные размеры этой страны позволяли существам, вроде меня, немного вздохнуть. Иногда я пытался представить себе, чем бы была страна, вроде Лихтенштейна, при подобном режиме – «социализм при закрытых дверях». Но при этом я все время разрывался между моим стремлением к бегству и Москвой – единственным местом, где я все-таки мог заниматься музыкой.  Мое призвание не позволяло мне окончательно хлопнуть дверью – я знал, что приношу немного утешения моим несчатным соотечественникам. Я думал о семейной паре, которую недавно встретил. Может быть, волею судьбы и мне суждено остаться здесь навсегда? Но нет… у меня в голове звучали итальянские мадригалы XVI-го века.

Не рассчитывая больше на озеро, я принял неумное решение углубиться в тайгу в смутной надежде напасть – кто его знает? – на следы человеческого присутствия. Я отправился в путь налегке и очень быстро столкнулся с суровой действительностью: это был такой густой лес, что не видно было ни неба, ни солнца, бесконечное нагромождение камней и гниющих стволов, через которые надо было все время перелезать, чтобы потом погрузиться по колено в мох… Комары со всего мира слетелись в это влажное царство. Антикомариная жидкость, которую я на себя брызгал каждые три минуты, ничуть не помогала, напротив, скорее привлекала их. Я знал, что кусаются только самки, но это не служило мне достаточным утешением – было бы бесполезно ждать от меня в тот момент гимна в честь Вечной женственности. Уничтожив первый миллиард, я прекратил неравную борьбу, и то, что осталось от моего лица, было отдано на растерзание этим маленьким злостным существам.

Меня охватило горькое сознание легкомысленности моей эскапады, и я решил обратить свои  стопы вспять. Легко сказать!… Я бродил в слепую около шести часов – то мне казалось, что я вижу знакомый камень, то знакомое дерево… По всей вероятности я ходил кругами. Я был на грани нервного срыва. Наконец, я решил забраться на какое-нибудь место повыше: может быть, там будет открытое место, которое поможет мне сориентироваться. После бесконечной череды горок и рвов я наткнулся на осыпь, и, не задумываясь, стал на нее взбираться. Наверху осыпь сужалась, а на ее макушке дорогу преграждал огромный поваленный ствол. Я обеими руками ухватился за скользкую поверхность ствола, подтянулся и… очутился нос к носу с медведем, который проделывал то же самое с другой стороны. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга; его морда выражала глубокое удивление. Потом… очень медленно и торжественно мы развернулись спиной друг к другу и отправились каждый своей дорогой. Тссс! Главное не потревожить соседа! Я никогда не боялся медведей, может быть, благодаря плюшевым мишкам моего детства. Между тем, это опасное животное, о котором по Сибири ходят устрашающие истории. Бывали и смешные, и одна из них мне особенно понравилась: одна девушка прогуливается в лесу и вдруг, на поляне, сталкивается с огромным горным медведем. Не теряя самообладания, она достает из кармана «Правду» и начинает читать вслух передовую статью, а зверь разворачивается и улепетывает во все лопатки… Se non è vero…

Теперь я оказался посреди какого-то болота и барахтался в вонючей жиже. Это была трудность иного рода, но, по крайней мере, лес начал редеть. Я пробрался сквозь кустарник и камыши к краю болота и там, где земля была потверже, я разглядел, как мне казалось, следы копыт. Было бы логично, чтобы здесь была тропа, по которой лоси шли на водопой. И я ее легко нашел. Я почти побежал по ней, чтобы избавиться от преследования комаров – мерзавцы не оставляли меня в покое ни на минуту. Я преодолел хребет, пробежал насквозь сосновую рощу и остановился, как вкопаный: передо мной простиралось большое горное озеро необыкновенной красоты. Я стремительно разделся и бросился в воду: она была ледяная, но это была единственная возможность избавиться от комаров. Я быстро доплыл до середины озера и лег на спину. Меня тут же окружили стаи рыб, которые тыкались в меня и клевали меня своими жирными губами. Так они проявляли любопытство, ведь я, должно быть, был первым мужчиной в их жизни. Если я двигался, они, конечно, разлетались в стороны, но тут же бесстрашно возращались и покрывали меня своими легкими поцелуями: забавное, необычное и слегка неуютное ощущение.

На озере был остров, и я решил провести на нем ночь. Я вернулся на берег, положил свою одежду на поваленный ствол дерева, и поплыл к острову, толкая ствол перед собой. Остров был просторный и  удобный, а главное – там не было этих маленьких животных. Есть мне было нечего, так что пришлось довольствоваться костром, который я развел, чтобы согреться. Всю ночь я поддерживал огонь – о том, чтобы спать, не могло быть и речи: было слишком холодно. С утра ничего не было видно: все было покрыто туманом. Усилием воли я заставил себя снова погрузиться в эту ледяную воду. На берегу я увидел тропу, которая, как мне казалось, шла в правильном направлении. Я пошел по ней и через два часа пути оказался «дома». Прошло еще несколько дней… Я снова занял свой наблюдательный пост на мысу. У меня разболелись глаза от постоянного глядения в бинокль. И вдруг я увидел на горизонте черную точку. Это без сомнения был корабль, но так далеко! Он шел на расстоянии километров 15-20 от берега. Как привлечь его внимание?
Сначала я развел большой костер; потом я надел одну полу моей палатки на весло и, потрясая им, стал исполнять что-то вроде танца дикаря, который в моем представлении должен был означать SOS. В перерывах я стрелял в воздух из ружья в надежде, что по воде звук мог распространиться достаточно далеко. Конечно, учитывая расстояние, шансов, что меня заметят, было немного,  но, охваченный отчаянием, я продолжал упорствовать. В какой-то момент мне показалось, что корабль изменил направление своего движения, но он был еще слишком далеко, чтобы быть в этом уверенным. Тем не менее, довольно скоро, я смог убедиться, что чудо свершилось: корабль изменил курс и шел прямо на меня. Час спустя он остановился у входа в мою бухту. Я видел капитана на мостике, который кричал мне что-то в рупор. Он не мог подойти ближе из-за скал. С помощью языка глухонемых нам в конце концов удалось договориться. К берегу была направлена шлюпка, мне помогли быстро собрать вещи, мой катер взяли на буксир, а меня самого на борт.

Это спасение было действительно сродни чуду: капитану вдруг пришло в голову поохотиться. Приблизившись к берегу, он высматривал в бинокль, нет ли там уток, и благодаря этому меня и заметил. На Байкале есть золотое правило: никогда не игнорировать сигналы, какими бы  сомнительными и нелепыми они ни казались. Даже корабли большого водоизмещения, а это был один из них, тут же идут на помощь… Людей никогда не оставляют в опасности.

19.      В Нижнем Ангарске я смог оценить благородство и взаимовыручку сибиряков. Мою лодку загнали в док, и целая бригада принялась за работу, чтобы определить, что же в ней сломалось. Оказалось, что стерся шарикоподшипник в системе трансмиссии, которая приводила в движение винт. Этой запчасти не смогли найти на месте, потому что она устарела. В портовой мастерской мне смастерили что-то на первый случай – с гарантией на месяц. В этих условиях я мог продолжать свое путешествие лишь с большой осторожностью. Когда я захотел заплатить механикам за работу, они гордо отказались и даже не взяли спирт, который я им предлагал: «Почему вы хотите нас подкупить?»

У этих людей была грубая внешность, их речь была начинена самыми непристойными ругательствами – а видит Бог, русский язык богат такими выражениями – но у них было щедрое и открытое сердце, а их готовность помочь не знала предела. Как это не похоже на жителей Центральной России! Русское население Сибири, по крайней мере в этих краях, в своем большинстве было потомками казаков, людей свободных. Они не знали крепостного права, социальные катаклизмы их не коснулись, поскольку гражданская война затронула в основном города, расположенные вдоль Транссибирской магистрали. Они были относительно зажиточными, поскольку из-за изоляции их было трудно контролировать. Все это создало другой тип человека: не было и следа того раболепства и забитости, которые, увы, так часто встречаешь в русской деревне. Да-да, люди возвращаются к своему естественному состоянию, если их оставить в покое. Я достиг северного края озера. Первая часть моего путешествия завершалась… Я был полон решимости обогнуть озеро и исследовать восточный берег, хотя и не располагал больше теми же средствами, что в начале пути. Но это уже совсем другая история…

Естественно, мои планы продолжить путешествие быстро сорвались. Через два дня после того, как я покинул Нижний Анграск, что-то окончательно сломалось в моторе, и меня опять взял на буксир рыбацкий корабль.  Люди на этом корабле питались сырой рыбой и были постоянно пьяны. Однажды ночью я проснулся от едкого дыма, который проникал ко мне через иллюминатор. Я закашлялся и вышел на палубу. Корабль горел. Экипаж был мертвецки пьян. Даже рулевой храпел, опершись на штурвал. В этот момент я заметил, что мы недалеко от берега: были видны прибрежные огоньки. Я залез в свою лодку, срезал якорь и стал изо-всех сил грести к берегу. Через полчаса была дана тревога, корабль и экипаж были спасены, а капитан арестован. Мне снова сделали ремонт подручными средствами, и остаток путешествия заключался в трудоемких маневрах с целью достичь отправной точки, куда я прибыл на полуразвалишейся лодке, которую мне пришлось оставить на берегу после очередной бури.

20.      Перед отбытием в Москву, я должен был выполнить еще один долг: посетить места ссылки моих предков. Мой пращур Сергей Волконский принимал участие в так называемом движении декабристов, направленном против царского режима, чем заслужил пожизненную каторгу в Сибири. За ним, совершенно добровольно, последовала его жена. Он провел несколько лет в кандалах, работая в шахтах Нерчинска и Читы. Затем ему смягчили наказание и разрешили жить в деревне Урик в 30 км от Иркутска. А в последние годы он смог переселиться и в сам Иркутск. С приходом к власти Александра Второго он был помилован и ему вернули имущество, но, увы, ему оставалось жить лишь несколько лет. Сейчас «декабристами» называют нечто совсем другое: однажды в декабре вышел указ, согласно которому пьяницы, нарушающие общественный порядок, подвергались задержанию до 15 суток, а их фотография вывешивалась на доске «не проходите мимо». Понятно, что когда говорят о декабристах в наше время, может возникнуть путаница. Так или иначе, в детстве мне прожужжали все уши рассказами про страдания, перенесенные моим предком, и я не мог не посетить эти исторические места. Я легко нашел тот иркутский дом. Это был деревянный особняк в стиле ампир, какие можно встретить во многих провинциальных русских городах. Дом был окружен служебными постройками и конюшнями. Во дворе сохло белье и гуляло несколько кур. Я зашел в дом. В коридоре стояло с десяток керосиновых плит. У меня перехватило дыхание от смешанного запаха капусты и кошачей мочи. Тут появился совершенно пьяный пролетарий:
– Тебе чего здесь надо?
Не называя себя, я объяснил ему причину моего визита, объяснив его естественным историческим любопытством.
– Ну да… Это здесь. Вот так ссылали в царское время. Семья князя Волконского занимала весь особняк. У них были слуги и экипаж. Видите конюшни? Там теперь живет семей десять. А в доме у нас одна керосинка на три семьи, у нас даже кухни нет, и мы должны стряпать все по очереди в этом коридоре. Вот как… Мы теперь свободные люди… а государство у нас разве что подштаники не забирает.
В это время из-за двери высунулась рука, которая ухватила его за рукав, и сварливый голос произнес:
– Ты замолчишь, наконец? Как выпьешь, так за свое. Добьешься, что у нас будут из-за тебя неприятности.
Рука пришла в движение, и пролетарий, хихикая, исчез за дверью. Noblesse oblige : я посетил и деревню Урик. Дом Волконских был превращен в школу. Я встретил очень древнюю старуху, которая утверждала, что ее бабушка работала прачкой у Волконских. «Говорят, они очень хорошо обращались с народом…»

Совершив это семейное и революционное поломничество, я снова сел в транссибирский поезд. Он был набит молодыми людьми, которых вместо каникул послали строить новую железную дорогу Тайшет – Братск – Северный Байкал, что-то вроде новой Транссибирской магистрали, проходившей на этот раз далеко от китайской границы. Раньше эту работу выполняли тысячи сталинских каторжан, а теперь на нее направляли студентов. Под раскаленным солнцем, отданные на съедение комарам, питаясь похлебкой и кашей, они должны были укреплять насыпи на болотах, перетаскивать тяжеленные шпалы, класть рельсы. Поскольку у них не было опыта, их производительность была невысока: им приходилось много раз начинать все сначала, и даже стараясь изо всех сил, они не достигали и двадцатой доли производительности профессиональной бригады. Само собой разумеется, что отказаться от таких почетных каникул было равносильно отчислению из института.

21.     В Москве я вернулся к работе с мадригалистами. Теперь я хотел придать официальный статус нашему ансамблю. Директор филармонии Белоцерковский был готов взять нас к себе, но нужна была виза товарища Щипалина. Тут уж  ничего нельзя было поделать: обойти его было невозможно. Поскольку у нас с ним не так давно была стычка, я, конечно, побаивался этой встречи. Слава Богу, мы пошли к нему с директором, который разразился целой речью:
– Да, – говорил он, – необходимо отвлечь молодежь от пагубного влияния поп-музыки и Запада в целом! Именно поэтому я думаю, что надо поддержать эту инициативу.
– Мы нисколько не заинтересованы в ансамбле, который будет заниматься исключительно старинной музыкой, – холодно ответил Щипалин.
– Но вы нас совсем не поняли! – вмешался я со всем нахальством, на которое я только был способен. – Старинная музыка будет составлять лишь малую часть нашего репертуара. Наша задача – создать что-то вроде оперы на колесах, которая повезет великое искусство социалистического реализма в самые отдаленные колхозы и совхозы.
Я стал развивать эту идею и наговорил ему Бог знает что еще.
– Ну что ж, пожалуй…, – наконец сказал он. –  Я вижу, что вы  стали более благоразумны. Продолжайте в том же духе, и мы с вами поладим.

Так родился московский ансамбль «Мадригал». Правда,  сначала он назывался «Вокальный ансамбль», и мне потребовалось около двух лет, чтобы пробить название «Мадригал». – «Что это такое за «Мадригал»? – спрашивали чиновники. – Это что, кличка обезьяны?» Некоторые партийные деятели еще долго сопротивлялись: они чуяли  идеологический подкоп, но в конце концов и они сдались. Я часто думал, что в верхах, в сущности, предпочитали, чтобы я погрузился в изыски маньеризма XVII-го века, вместо того, чтобы сотрясать основы соцреализма своими сочинениями. Справедливости ради скажу, что условия для работы нам были созданы благоприятные: всех моих музыкантов взяли на работу в Московскую филармонию с приличной зарплатой, что позволяло им работать исключительно для меня.

Первые гастроли ознаменовались двумя инцидентами, заслуживающими упоминания. Первый произошел в столице автономной республики Осетии Орджоникидзе. Министр культуры означенной республики, на вид полувахтерша полудуэнья, отвела меня в сторону и сообщила, что первый секретарь Компартии республики, который оказал нам честь своим присутствием, положил глаз на одну из наших певиц. Речь шла о действительно очень хорошенькой девушке родом из Эквадора. Министр без всяких околичностей предупредила меня, что в момент нашего отъезда на вокзале к певице подойдут несколько человек, которые ее уведут и «позаботятся» о ней. Наша задача была сделать вид, что никто ничего не видел. Она меня заверила, что певица вернется к нам не позже, чем через три дня. Я бросился всех предупреждать, кроме, конечно, самой девушки. На платформе мы образовали плотное кольцо вокруг нашей Беатрис, которая ни о чем не подозревала. Люди первого секретаря не решились к ней подойти, и он остался ни с чем. Другой случай произошел в Краснодаре, на юге России.  Когда я вышел с концерта, на меня напала толпа. «Извините, мы не достали билета. Мы никогда не слышали Джезуальдо. Мы весь концерт стояли на улице в надежде, что…». Я впустил всех в зал, и мы сыграли весь концерт сначала.

Пока наша программа была лишь эксурсами в далекое прошлое западной музыки, у меня практически не было неприятностей.  Но однажды мне пришла в голову злополучная идея изучать русскую духовную музыку. Я включил в программу три духовных песнопения автора XVII-го века. Художественный руководитель филармонии, тов. Гринберг, который осуществлял надзор над всеми нашими программами, пожелал их послушать. После этого он бросился в свой кабинет, чтобы кому-то позвонить. Вскоре он меня вызвал:
– Мы не может пропустить эти произведения.
– Почему?
– Потому что это религиозная пропаганда.
– Но у нас и так много духовной музыки в репертуаре.
– Да, но она поется на латыни; люди не понимают.
-Но ведь в музеях выставляются иконы, и никому не приходит в голову говорить, что это религиозная пропаганда.
– Видите ли, иконы оказывают лишь пассивное воздействие на зрителя, а исполнение молитв со сцены может оказать активное воздействие на массы. Делать нечего, пришлось уступить.

Деятельность ансамбля расширялась. Мы колесили по всей стране. В некоторые годы у нас было до 120 концертов за сезон. Поскольку юрисдикция и компетенции тов. Гринберга заканчивались в Москве, на гастролях я пользовался большей свободой. В провинции я позволял себе исполнять эти религиозные песнопения. Чтобы не доставлять никому неприятностей, мы никогда не включали их в программу, а исполняли только на бис.

22.      Между тем, я познакомился с очаровательным французом, который хотел посетить Кавказ на машине. Он получил на это разрешение, и когда наступило лето, я предложил ему его сопровождать. Мы отправились в путь на его маленьком автомобиле Ситроен-2СV. Надо сразу сказать, что к концу путешествия от него практически ничего не осталось – конечно, не по вине конструкторов, а из-за качества советских дорог. На этих дорогах повсюду стоят посты ГАИ – советской дорожной милиции – чьи функции несколько отличаются от соответствующих институтов в других странах. Хотя формально она подчиняется другому министерству, реально ею управляет КГБ. О каждой проходящей машине сообщается на следующий пост. Номера иностранных машин отличаются по цвету от советских, так что их легко заметить. В принципе, иностранцы не имеют права отъезжать от Москвы более, чем на 40 км. Чтобы путешествовать на машине, надо подать прошение за много месяцев, объяснив мотивы этого путешествия. Но даже получив разрешение, нельзя  отклоняться от строго установленного маршрута. Если случайно машина не появится в определенном месте, когда она там ожидается, на поиски этих проклятых иностранцев посылаются мотоциклисты.На выезде из Харькова нас остановили двое: один был в форме, а другой в штатском.
– Документы! Подорожная!
Тот, кто был в штатском, с лупой изучал документы.
– На вашей подорожной указано, что вас только двое.  А вы кто? – Он посмотрел на меня.
– Тоже француз?
– Нет, я советский гражданин.
– Тогда вы не имеете никакого права находиться в этой машине. Вы должны немедленно выйти.
– Я никуда не поеду без моего друга, – заступился за меня один из французов.
– Не волнуйтесь, мы его посадим в другую машину, и он прекрасно поедет дальше.
Легко было себе представить, о какой машине шла речь. Я отвел шпика в сторону и постарался убедить его, что у меня особое поручение от Министерства иностранных дел и что я должен неофициально сопровождать этих людей. Короче, я дал ему понять, что я в некотором роде его коллега. В первый раз в жизни я выдавал себя за агента КГБ. Наверное, у моего собеседника возникли сомнения, потому что я не предъявил ему никаких отличительных знаков и не прошептал на ухо никакого пароля… Но он все-таки нас отпустил. Надо сказать, что советский человек в иностранной машине – ситуация практически невероятная: не было сумасшедших, чтобы подвергать себя такой опасности; люди были слишком напуганы. Так что по его понятиям я, конечно, не мог не выполнять особого поручения.

Однако я совсем не намеревался играть эту роль всю дорогу. Я надеялся, что когда мы доедем до Кавказа, нас оставят в покое, поскольку там все-таки другой менталитет, и сыщики более ленивы и продажны. Увы, это были иллюзии! Путешествие становилось все более утомительным. Мы не могли полюбоваться ни одной фреской без того, чтобы вокруг нас не толкалась целая милицейская команда. Как только мы останавливались на привал, из-за рощ выезжали мотоциклисты. Они никогда не прятались и чаще всего проявляли удивительную глупость. Они нас останавливали под самыми пустыми предлогами, например, чтобы спросить, какая у нас марка машины. Однажды один из них сказал мне: «Объясните им, что вчера мы их потеряли и очень за них волновались». В другой раз мы спокойно ужинали в ресторане под открытым небом, и один мужчина меня пригласил на танец. Как у греков, у грузин есть традиция мужских танцев. Он мне шепнул на ухо: «На кухне полно осведомителей. Это из-за тебя?» На этот раз мое терпение лопнуло. Путешествие практически подходило к концу, и я показал моим друзьям почти все, что им было дозволено увидеть. Я извинился и попросил у них разрешения продолжить путешествие самостоятельно. Они старались не обижаться. Я надеюсь, что по прошествии стольких лет они меня простили за то, что я их покинул.

23.    На Кавказе оставалось только одно место, кроме пограничных зон, где я еще не побывал – это была земля хевсуров. Неудавшаяся попытка 1961 года не давала мне покоя. Я узнал, что их ближайшие соседи тушинцы собирались праздновать свой главный годовой праздник, что-то вроде дня благодарения, который совпадал с полнолунием. Я решил сначала нанести визит им. Тушинцы – этнические грузины, но в отношении костюмов они образуют особую группу. Летом они обитают в трех долинах на северных склонах Кавказа и занимаются животноводством. Зимой, чтобы не быть отрезанными от мира, поскольку дорог там не существует, они собираются в одном большом поселке в Кахетии, у подножия Каказских гор, где они производят великолепные войлочные ковры, узоры на которых заставили бы побледнеть от зависти самого Миро. Когда я садился в вертолет – единственное возможное там средство сообщения, он уже был набит этими веселыми горцами. В предверии праздника они везли из Кахетии бурдюки, наполненные чачей – самогоном, отдаленно напоминающим мар или граппу. Все они были при оружии. Они уже были навеселе и, как только вертолет взлетел, пустились в пляс, несмотря на заклинания пилота. В какой-то момент один из них уже собирался на радостях выстрелить в воздух. Пилот еле успел отобрать у него его игрушку.

Праздник должен был продолжаться три дня и три ночи в самой отдаленной долине на расстоянии дня хода от того места, где мы приземлились. Благодаря своему ежегодному переселению, тушинцы умудрились приобщиться к плодам цивилизации, не отказываясь от своей культуры, и сохранить свой архаический образ жизни. Это была странная смесь помады и транзисторов с костюмами тысячелетней давности. Как выразительно объяснил мне один старик: «Культура Европы переполнила свой бурдюк и потекла на наши горы».

Деревня, куда мы прибыли, была настоящая крепость: у каждого дома была своя башня, как в Сан-Джемиано, только пониже. Деревня уже кишела людьми. Со всех сторон съезжались всадники, которые гнали баранов, предназначенных на заклание. На небольшом возвышении было возведено святилище, где все время, пока продолжался праздник, горел священный огонь, который не должен был никогда угасать. Хранители огня сменяли друг друга каждый час. В святилище допускались только мужчины. Меня туда провели два молодца, которые заставили меня сожрать сырые яйца барана. Это была инициация. У подножия святилища на плоских камнях сидели мужчины и женщины, четко разделенные на две группы, и молча ждали. Они подвинулись, чтобы дать мне место. Внезапно раздался крик, и хранители огня стали швырять множество горячих пшеничных лепешек, которые падали на нас, как град. Люди ели молча. Наиболее ценными кусками считались внутренности барана, печень и сердце, но ели также сырое мясо, которое просто макали в крупную соль, и хинкали – огромные пельмени, начиненные очень острым рубленным мясом. Пили бузу – сбродивший ячменный напиток, напоминающий пиво, и чачу. Потом начались песни и танцы. За порядком следили молодые люди, наряженые в карнавальную военную форму, с большим количеством украшений и с деревянными саблями. Если кто-нибудь напивался, они его хватали и шлепали плоской стороной сабли по заднице.После пира началось театральное представление. Как описать этот импровизированный спектакль, который уже веками из года в год играется на фоне ледников и вечных снегов? Это было нечто, похожее на средневековые соти, по крайней мере своим скабрезным сюжетом и остроумием действующих лиц. Актерами всегда были жители деревни, но они имели право сыграть только одну роль в жизни.

Действующие лица: муж, жена, Св. Георгий, судья, осел и лошадь.
Сюжет: Жена жалуется, что ее муж не выполняет больше свои супружеские обязанности, то ли потому что ходит на сторону, то ли просто от лени. С помощью весьма экспрессивной мимики она тщетно пытается призвать его к порядку. Но муж остается глух к ее призывам. Тогда она принимает серьезное решение: убежать от него на другую сторону гор («туда, за этот сверкающий на солнце ледник», – показывает мне пальцем мой сосед) к чеченцам – мусульманам и извечным врагам тушинцев. Может быть, она найдет там мужчину, который сможет ее удовлетворить. Она выряжается в огромную овечью шубу, нагружается кастрюлями и прочими кухонными принадлежностями и начинает взбираться на горы. Муж, обнаружив ее исчезновение, бросается в погоню. Он седлает осла и с трудом начинает восхождение. Муж – персонаж комический. Он без конца падает, осел лягается, так что его жена – это уже черная точка на вершине гор, а он все еще пыхтит на полпути, что вызывает всеобщее веселье. Поскольку в подобных театральных действах все происходит в реальном времени, то к этому моменту проходит уже два часа с начала спектакля. Тут вступает в действие Св. Георгий верхом на великолепном белом коне. Св. Георгий покровитель Грузии. До обращения в христианство грузины поклонялись луне, что объясняет присутсвие белой лошади почти на всех фресках, а дракон – никто иной, как император Диоклетиан. Св. Георгий скачет вверх, чтобы вернуть ветренную супругу и восстановить честь семьи. К этому моменту муж все-таки продвинулся вперед, он уже почти схватил свою жену, но она более ловкая, чем он, и все время ускользает от него. Но вот, наконец, Св. Георгий всех возращает в деревню. Начинается суд. Судья, на шее которого, на подобие ожерелья, болтаются неизбежные бараньи яйца (аналог весов правосудия?), открывает заседание. Он долго допрашивает жену, которая объясняет ему свою печальную ситуацию. Потом он обращается к мужу, который пытается оправдываться. Зрители, включая меня, принимают поочередно то одну, то другую сторону. Наконец, судья выносит приговор: по существу жена права, но она виновна в том, что хотела убежать к врагам, поэтому она должна вернуться в семью и верно служить своему мужу. По-настоящему же виновен муж, потому что если бы он выполнял свой долг по отношению к жене, она бы никогда от него не убежала. Поэтому ему полагается порка. Под хохот и шутки зрителей, его хватают жандармы и лупят его своими саблями. Весь спектакль длится не более пяти часов. После этого возобновляются песни и пляски. А ночью совершается поломничество к священному источнику.

24.      На празднике я встретил людей, которые тоже хотели попасть к хевсурам. Перевал, на высоте 4200 м, находился на расстоянии двух дней пути, что заставило нас нанять мула, чтобы нагрузить на него наши вещи, а также воспользоваться услугами провожатого. Тушинцы не слишком уважали своих соседей: «Они говорят на том же языке, что мы, но они не настоящие грузины. Они настоящие дикари!» Провожатый с мулом согласился довести нас до перевала, но не дальше. Последний подъем был особо труден, потому что надо было подниматься по осыпи, на которой все время соскальзывали ноги. Чувствовалась высота: как только мы присели, чтобы отдохнуть, все заснули из-за нехватки кислорода. Этот разряженый воздух сделал последний отрезок пути еще более тяжелым. На перевале открывался необыкновенный вид, и мы целый час, лежа, любовались им.

И тут одному из моих товарищей пришла в голову более чем экстравагантная мысль: он решил угостить всех турецким кофе. Он таскал в рюкзаке все необходимое для этого оборудование, включая чашечки! Этот ужасно крепкий турецкий кофе в сочетании с разреженным воздухом оказал на меня действие, подобное наркотическому. Я как будто сошел с ума. На другой стороне от перевала тоже была осыпь, которая спускалась до самой долины. Я заявил, что я на ягодицах спущусь по ней вниз, как по детской горке. Раньше, чем меня смогли остановить, я покатился вниз и исчез в облаке пыли. Теперь захоти я затормозить, я все равно не смог бы. Я увлекал за собой камни, которые сыпались на меня сверху, но чем более головокружительной становилась скорость, тем сильнее была моя эйфория. Я уже не чувствовал своего тела, я стал воздушным: никакого сопротивления, только упоение скоростью. Я не знаю, за сколько минут я достиг низа, где некоторое время оставался неподвижным… Далеко не сразу я заметил, что не только вся моя одежда была разорвана в клочья, но и от моей кожи мало что осталось. Из меня ручьями текла кровь, но я был счастлив, потому что состояние эйфории продолжалось. Только ночью я почувствавал обжигающую боль. Мой ангел-хранитель опять меня спас!

От хевсуров мало что осталось. Большая их часть была насильно переселена на равнину еще при Сталине. На месте прозябало их около тысячи. Большинство деревень было заброшено, в них оставалось от силы по одной-две семьи. «Столица», Шатили – жемчужина горной архитектуры, насчитывала двенадцать обитаемых домов. Эти потомки крестоносцев имели довольно жалкий вид: можно было подумать, что ты во «Дворе чудес». Один из стариков был одет в залатанный полукафтан, отдаленно напоминающий ливрею французского лакея. На голове у одной женщины сидела курица, а эта голова была гордо украшена невероятной африканской прической рыжего цвета. Местные женщины добивались такого цвета, регулярно моя волосы мочой. В горах мусора и отбросов барахтались стайки полуголых детишек; почти все они были глухонемые. Посреди всего этого прогуливался как ни в чем ни бывало мужчина в кольчуге. Немного в стороне возвышался знаменитый город мертвых – перевалочный пункт из жизни в смерть. Крошечные домики, в которые надо было проникать через узкие отверстия, еле возвышались над землей. Внутри были вырыты глубокие ямы, в которых в нелепых позах лежали скелеты. На некоторых еще были остатки одежды. Наверху, около отверстия-входа, у стены – деревянный настил. Когда какой-нибудь старик чувствовал, что ему пришла пора уходить, то сам удалялся в этот город мертвых, ложился на настил и спокойно ждал, когда Господь заберет его. Затем приходил следующий старик, сталкивал труп в яму и ложился на его место, и так далее. Я назвал это «лифтом смерти».

Через несколько лет от этого народа ничего не останется: они все уедут на этом лифте. Согласно легенде, они потомки крестоносцев, которых взяли в плен и продали в рабство мусульмане. Якобы они потом убежали и поселились в этих недоступных горах. Правда, другое грузинское племя, сваны, оспаривают у хевсуров это происхождение. Они тоже облачаются в определенные дни в белые одежды с красными крестами на груди и носят на поясе шпагу.

25.     В тот же год мои произведения были окончательно запрещены. Я потерял последние иллюзии. В Ленинграде, последнем городе, где меня еще исполняли, директор филармонии получил выговор и был сражен, как положено, инфарктом. По всем филармониям Советского Союза был разослан новый циркуляр, подписанный министром культуры Фурцевой.  

перевод Ирины Микаэлян

                                                                                                  Андрей Волконский,1975

contact: gorboff.marina@gmail.com

 Après ma disparition, ce blog sera numérisé et accessible sur le site de la bibliothèque municipale de Dijon, dans le cadre d’un fonds Gorboff:   patrimoine.bm-dijon.fr/pleade/subset.html?name=sub-fonds

                    * и так же : УЗЕЛКИ ВРЕМЕНИ. Эпоха Андрея Волконского: воспоминания,письма,исследования. СПБ Jaromir Hladik press, 2022