Этот текст был написан по- русски в 1924 году моей бабушкой Софьей Николаевной Горбовой(1863-1949), пять лет после Погрома в центральной Росси, Ялта,1919. B 1920 году, Горбовы эмигрировали в Германию, где Николай Михайлович Горбов скончался (1921), и во Францию(1925).
Написанная в 1885 году молодой Софьей Масловой, Первая часть  Воспоминаний   сегодня издана  онлайн.

• и по-французски https://gorboffmemoires.wordpress.com/2015/02/07/mes-souvenirs-par-sophie-gorboff-1863-1949-1-nicolas-masloff-premiers-pas/   
•  https://gorboffmemoires.wordpress.com/2015/02/14/mes-souvenirs-       par-sophie-gorboff-1885-2-nicolas-masloff-la-fin/

                                                   

                                  МОИ  ВОСПОМИНАНИЯ .1.       

                                                       Для моих детей     

                                                         Часть вторая                                                       

                                             ПЕРВЫ ШАГИ (1887–1890)

Сколько раз садилась я к столу, чтобы начать эту вторую часть моей жизни, – и рука не поднималась! Смогу ли я? Так сложна, так хрупка и тонка, так создана из ряда противоречий личность вашего отца. Его главные черты хорошо вам известны: ясность ума, благородство души и доброта сердца, – где и в ком видели вы это сочетание в такой полной мере?

И для тех, кто сквозь оболочку внешней недоступности, подчас даже суровости, мог проникнуть в эту избранную душу, как смешны и мелки казались упреки, которые постоянно делали ему даже его близкие: что он чудак, что он нетерпим, что он слишком требователен, что у него какое-то особенное, обидное свойство сразу видеть в человеке слабое место и попадать прямо в него… да, все это в нем было; но почему? Потому что идеалы его были слишком возвышенны, а ум слишком ясен…

Не страшно мне было поэтому, когда моя мать, видя его в высшей степени «странным» женихом, не раз с глубоким волнением советовала мне лучше отказать ему, пока не поздно. Не страшно мне было, когда и его родители, и Надя, мой друг, предупреждали меня, что у него очень трудный характер… Нет, не этого боялась я, выходя за него: я боялась, что не оправдаю надежд, которые на меня возлагались…

• На жизнь и мысли, и добра        
• С надеждой Вас благословляя,
• Хотел бы я следить за ней,
• Душой успех Ваш разделяя;
• Но мой уже недолог срок,
• А Ваши дни ещё в рассвете:
• Примите ж в память от меня
• Хотя черты немые эти.
• Пусть из-за них глядят на Вас
• Уже погасшими очами
• Кто Вас любил, как дочь свою,
• Как другом – любовался Вами…

Так писал мне ваш дедушка еще когда я не была невестой его сына, посылая мне в подарок свой портрет. А сын его, его первенец, которым он справедливо гордился как выдающимся по уму и образованию человеком, оказывал мне ещё большее доверие, выбрав меня в спутницы своей жизни. Могла ли я закрыть глаза на мою великую ответственность перед ним, перед его родителями и перед Богом?

Жизнь предполагалась такая. Купить имение где-нибудь далеко от железной дороги, чтобы население было нетронутое, цельное, не знающее фабрик. Устроить школу, причем я заранее предупреждалась, что школа будет центром жизни, центром интересов; будет поглощать всё время, чтобы я была готова иногда целыми днями не видать его. Зато вечера будут наши. Долгие зимние вечера: он их особенно любил. Мы будем окружены книгами. Мы будем одни, совершенно одни. Кругом будет бушевать вьюга, а у нас будет так тепло и уютно, будет топиться камин. Я буду работать, он будет читать мне вслух. Мы будем следить за всем, что делается на свете, мы будем в переписке со всеми, кого любим, но мы подолгу не будем видеть их… Постепенно наша школа разрастётся, весь уезд покроется сетью школ. Для них будут нужны учителя, и мало-помалу при нашей школе образуется учительская семинария. Крестьянские ребята, это прелесть. Общение с ними может заменить всё: родных, друзей, общество. Я это увижу и пойму.

Так говорил мне мой жених. Он в то время только что издал свою книгу Задачи русской народной школы, и это был его первый подарок с надписью: «Моей милой невесте». Одновременно он показал мне свой портрет с учеником Мишей, малым лет восемнадцати, в настоящее время в работниках у Лясковского. Оба в русских рубашках.

• – Не правда ли, у него прелестное лицо?

Я в душе находила, что гораздо более прелестно лицо его учителя, но молчала, надеясь со временем «увидеть» и «понять». В таких чертах рисовал он себе внешний вид нашей предстоящей жизни. Но и над внутренним нашим обликом мы – по крайней мере, я – должны были много поработать.

• – Я люблю, чтобы человек был всегда внутренне «причёсан», внутренне подобран, говорил папа. И действительно: всякое грубое слово, всякая пошлость больно ударяли по его трепетно-чуткой душе. Я видела, что надо будет нежно оберегать это хрупкое по здоровью, это редкое существо с таким высоким внутренним строем, что он походил на постоянную немую молитву.

По всему, что я пишу о папе, как он был в то время, можно предположить, что он захочет свадьбу самую скромную. Но вышло как раз наоборот. И его родители, и наша семья были одинаково удивлены его желанием пригласить побольше гостей, чтобы всё было как можно торжественнее и наряднее и в церкви, и дома. Синодальный хор в полном составе в парадных кафтанах, ковры, растения, светлые дамские туалеты, блеск бриллиантов, завтрак с сервировкой и прислугой от Оливье, множество цветов, так было в воскресение 26^го апреля 1887^го года. Впоследствии папа признался мне, что на народе в такие дни легче, чем в тесной семейной обстановке: она потребовала бы от нас большего напряжения.

Венчались мы 12½ часов дня у Петра и Павла на Новой Басманной, а в 6 часов уходил курьерский поезд в Киев, где мы хотели провести две-три недели, ещё слишком холодных для дачи, нанятой неподалеку от дачи Горбовых по Ярославской дороге. Так как дедушка был  одним из основателей Курской дороги, нам был предоставлен директорский вагон с салоном и двумя большими купе. В Орле для нас отворили царские комнаты. Валерий Николаевич Лясковский, тогда лучший друг папы, почему-то не смогший приехать на свадьбу, сговорился выехать встретить нас на станции 27^го утром. Тут состоялось моё первое с ним свидание – говорю свидание, а не знакомство, так как знакома с ним по рассказам папы я была уже давно. Он увёз нас в своей коляске в Дмитровское, всю дорогу без умолку болтая и беспрестанно закутывая мне ноги пледом. Там мы провели весь день в обществе его жены и гостившей у них его матери. Наш вагон между тем ждал на запасном пути.

В Киеве Мацневы, вернувшиеся домой с нашей свадьбы дня через два после нас, заявили нам, что наши приборы будут ставиться у них всегда и к завтраку, и к обеду, и чем чаще мы будем вспоминать об этом, тем лучше. Мы виделись почти ежедневно. Очень часто под своей салфеткой я находила билеты в оперу или в драматический театр. Почти каждый день в наше отделение в гостинице Belle-Vue на Крещатике приносили конфекты или какую-нибудь primeur из фруктов с карточкой дяди Ипполита.

Первым нашим гостем был японец, студент Киевской духовной академии Семен Яковлевич [Мин]; папа знал его по Татеву и разыскал. Всё больше и больше наши комнаты наполнялись газетами и книгами: папа немедленно свел знакомство со всеми киевскими книжными магазинами, так что для обратного пути пришлось купить короб. Я тогда в первый раз познакомилась с этого рода предметом.

Между тем, обе матери, София Николаевна и Елизавета Васильевна, устраивали нашу дачу, приобретая на первый случай только самую необходимую расхожую посуду и отправляя сборную мебель, горбовскую и масловскую, которую было не жаль доверить московским ломовым. Мы не знали ещё, где и как устроимся на зиму. Папа надеялся в течение лета подыскать имение. Несколько комиссионеров собирали для него сведения.

После Киева тихая жизнь на Хуторках (местечко около станции Тарасовка) с длинными прогулками и разговорами мало-помалу раскрывали передо мною картину детства и ранней молодости папы. В связи с этим для меня становилось ясно многое в жизни на Басманной и в отношениях членов горбовской семьи между собою, что даже при дружеской близости к ней прежде казалось мне необъяснимым. Вместе с тем, узнавая все больше папу, я мало-помалу убеждалась, что рядом с великими дарами ума и сердца Бог наделил его самым неприспособленным к жизни характером. Всегда и во всем прежде всего ему бросалась в глаза обратная сторона медали; никогда не принимал сразу никакого решения, вечно колеблясь между «да» и «нет»; изводил себя ненужными опасениями и сомнениями в вопросах, над которыми часто не стоило задумываться… Это постоянное и напряженное внутреннее кипение расстраивало ему нервы. Он страдал длительными мигренями, которые по целым суткам заставляли его лежать пластом. Кроме того, у него болели глаза, а после глуховского воспаления легких он сделался очень простудлив. За каждым насморком следовал долгий и упорный кашель. При его мнительности тотчас пускался в ход термометр и глотались лекарства. Лекарства расстраивали желудок, а так как наше настроение находится в большой зависимости от пищеварения, то при нездоровьях склонность к пессимизму усиливалась еще больше. Временами он впадал в такое мрачное молчание, в такое состояние, близкое к отчаянию, что я не знала, что делать. Глубокая жалость к этой несчастной истерзанной душе чередовалась у меня с мучительным вопросом, не я ли причина этому. Как он мог, при его постоянных колебаниях, решиться связать свою жизнь с моею? Что, если это раскаяние, которое он по благородству души от меня скрывает…?

Эти периоды моего смущения не скрылись от зоркого взгляда вашего дедушки. Когда в такие, особенно тяжелые, дни намслучалось приходить к «большим Горбовым», я ловила на себе его долгий, пристальный взгляд. Наконец, один раз, когда мы остались вдвоем, он вдруг огорошил меня вопросом:

• – Что, мой друг, или «твой» чудит?

Он ласково обнял меня и повел в парк. Он рассказал мне, что такая меланхолия – увы – перешла к папе от него как наследственная горбовская черта; что с нею очень трудно бороться… Он знает, что это тяжело для окружающих и, особенно, для жены; но не надо этим смущаться. Таким отеческим разговором он снял большое бремя с моей души. Я перестала мучиться сомнениями и начала только изыскивать, как и чем могла бы я в такие периоды облегчить папу. Мало-помалу я приноровилась. Но не раз в эти первые месяцы моей новой жизни вспоминались мне мудрые слова моего друга Ольги Николаевны Никифоровой, которыми она напутствовала меня, когда я пришла к ней «проститься» накануне свадьбы.

•  – Вы видите, Соня, какие мы с Александром Алексеевичем счастливые? Но не воображайте, душа моя, что супружеское счастие приходит сразу! Надо сперва сжиться, отшлифоваться друг о друга; надо много взаимной любви, много терпения… Зато благоразумных и снисходительных ждет впереди так много хорошего, что и сказать нельзя!

И действительно: сказать нельзя, сколько любви и счастья дал мне ваш отец.

Одною из обычных тем, которые он развивал передо мною во время наших длинных прогулок по хвойному лесу или по тропинкам среди зеленеющей ржи, было, что наша жизнь, болото, которое нас засасывает и из которого надо всеми силами выбираться. Почему болото? Я сперва никак не могла понять этого. Из первой части моих воспоминаний вы видели, как в моей родной семье всегда все было ясно и просто, как все у нас жили, не копаясь в своей и чужой душе, не задаваясь особенными вопросами, дружно, любовно, легко… Заботы о материальной стороне жизни заставляли нас всех уходить в работу, которая ставила перед нами непосредственно близкие задачи и отвлекала от излишнего самоуглубления. Наконец, просто, вероятно, кругозор наш был уже, мы были менее образованы. Папа начал выдвигать передо мною смысл и задачи жизни высшего порядка, о которых я не задумывалась раньше, и поднимал меня много выше средних условий, в которых я выросла. И как я при наших беседах удивлялась высоте его внутреннего полета, так он любовался чувством свежести и бодрости, вынесенным мною из моего счастливого детства и нашей семейной сплоченности. Его опыт в этом смысле был много печальнее.

Папа родился 31^го июля 1859^го года в Орле. Дедушка, как я уже говорила, поставивший себе задачей приобрести состояние («деньги дают свободу»), после женитьбы занялся в то время очень прибыльной деятельностью: взял у правительства на откуп всю винную торговлю Орловской губернии. Вследствие этого молодая семья, с няней и ее дочерьми, двинулась на лошадях из Архангельска и поселилась в Орле, на Борисоглебской улице, в доме, находившемся в 1917 г. во владении Тьебо. Михаилу Акимовичу по делам откупа приходилось постоянно разъезжать. Папа родился без него, в одну из таких отлучек; родился трудно, очень крупным, с большой головой. И мать, и ребенка спас доктор Кортман, о котором бабушка всегда с благодарностью вспоминала и который сделался постоянным врачом и советчиком при кормлении и воспитании первого ребенка.

Девяти месяцев маленький Коля с мамой, няней и тетей Зиной уже отправился путешествовать за границу: дедушка находил, что его молодая жена продолжает быть слишком застенчива и несамостоятельна. Путешествие, по его мнению, должно было благоприятно отразиться на этих чертах ее характера. Шапронировать молоденькую сестру, иметь при себе сына с доверенной, опытной нянюшкой, не быть стесненной в средствах, что можно было лучше придумать, чтобы дать развернуться молодой женщине? Но, по рассказам, гораздо больше удовольствия вынесла из этой поездки тетя Зина. Бабушка не выказала особенного интереса к Европе, все время с нетерпением ждала обещанного к годовому дню рождения Коли приезда мужа и, увидав его наконец, от радости расплакалась до истерики.

По возвращении из-за границы осенью 1860^го года семья поселилась в Москве, куда окончательно переносилась все более и более крупная деятельность Михаила Акимовича. Жизнь была поставлена на широкую ногу, с роскошно отделанной квартирой, дорогим поваром, лакеями, собственными экипажами. В такой рамке дедушке хотелось иметь открытый дом, общество умных и блестящих собеседников, возможность, в промежутках между делами, умственно освежаться и отдыхать в общении с интересными людьми. Но бабушка, несмотря на все его старания, не распускалась, как он мечтал, из бутона в пышный, махровый цветок. Любящая и кроткая, боготворившая мужа с оттенком благоговения, она продолжала любить замкнутую семейную жизнь, сторонилась этих кругов, в которые тянуло дедушку, и сходилась с дамами попроще.

Пошли дети один за другим, через каждые два года.  Кормление, воспитание, хозяйство все больше и больше поглощали бабушку. Как Долли из Анны Карениной, она вся ушла в эту сторону жизни… Это отсутствие живого отклика на его общественные стремления, это слишком большое углубление в мелочи жизни, которые, при наличности хороших средств, бабушка имела полную возможность сложить с себя на обширный и хорошо организованный штат прислуги, мало-помалу породили в отношениях супругов как бы оттенок неудовлетворенности. « Он » слегка подсмеивался над страхами хозяйки вроде: –  Хватит ли жаркоe?, при неожиданных гостях. « Она » показывала излишнюю обидчивость в минуты, когда удачною шуткою могла бы сразу поднять себя в глазах мужа. Словом, в семье не было той гармонии, в которой выросла я: у нас отец с матерью по одному взгляду, по одному вскользь брошенному слову понимали, что думает или что хочет другой. И часто было скучно. Дедушка уходил в книги, в изучение языков: то английского, то испанского, то венгерского, то китайского… Бабушка любила работать. Он сидел у себя в кабинете; она, у себя в будуаре. Пока дети были крошками, трудно было вообразить более нежную и заботливую мать, чем бабушка. Но по мере того, как они подрастали, она утрачивала свое влияние на них. Не считая себя достаточно опытной, чтобы руководить их учением, она предоставляла это мужу. Деловые же люди, как бы умны и образованы они ни были, не всегда обладают педагогическим чутьем. Не было его в достаточной мере и у дедушки. Благодаря этому, в возрасте, когда дети особенно нуждаются в авторитетном воздействии, маленькие Горбовы часто попадали в самое неблагоприятное положение.

Вот что я вынесла их рассказов папы о его детстве. Не думайте, однако, что я позволяю себе бросить тень на бабушку, которую мы все так любили. Не для осуждения, а для выяснения пишу я все это.

В 1872^м году Михаил Акимович, смолоду слабый грудью, заболел воспалением легких, которое перешло в чахотку и едва не унесло его в могилу. Тут бабушка показала себя на всей высоте любви и самоотвержения. Она его буквально выходила, довезла его умирающего с помощью его камердинера Еремея, брата Аксюты и Лизы, до местечка По на границе Испании и Франции, и там благодатный воздух вернул его к жизни. Но жизнь стала уже надломленной: с этих пор Михаил Акимович сделался инвалидом. Только железная выдержка, только пунктуальное выполнение предписанного режима помогли ему, при полном отсутствии одного легкого и больших кавернах в другом, дотянуть до 67^ми лет. С этих же пор он почувствовал себя неоплатным должником своей жены.

А она, с возрастом и пройдя через столько мук за жизнь любимого человека, начала постепенно приобретать тот очаровательный образ старушки, который всем вам так знаком и мил.

Но для детства папы отъезд родителей на продолжительное время за границу после болезни 1872^го года и последующие их частые отлучки были неблагоприятны. Его пришлось помещать в гимназию Креймана а летом в семью одного товарища (Михельсона); словам, он был лишен семейного очага, в котором его чуткая душа так нуждалась. Гувернантки, гувернеры, а из родных – бабушка Варвара Ивановна и тетя Зина, – вот фигуры, окружавшие папу-мальчика. Дедушка по матери, Николай Иванович Арандаренко переведенный из Архангельска в Петербург, кажется, сенатором, умер от рака желудка, когда папа был еще очень маленьким, вскоре после рождения тети Вари. Его вдова переехала в Москву. Прежде менее любимая старшая дочь сделалась ей, с течением лет, гораздо ближе, а с зятем она всегда дружила. Папа описывал свою бабушку Варвару Ивановну как очень полную старушку в очках, с вечным чулком или вязанием, умевшую рассказывать им, детям, интересные сказки и забавлять их разными шутками. В ее квартире всегда толпились приживалки, монахи и странники. Во время отъездов за границу она переезжала к внукам со всем своим штатом. Тетя Зина была замужем за морским офицером Александром Августовичем Риманом, блестящим, но, кажется, пустым человеком, беспрестанно впадавшим в долги, из которых выручал всегда великодушный Михаил Акимович. У Риман(ов) было двое детей, умерших маленькими, да и сам он недолго прожил. Бабушка Варвара Ивановна скончалась, когда папе было лет 13, от водяной, во время одной из заграничных поездок после большой болезни Михаила Акимовича.

Из гувернанток, в противоположность нашей Елизавете Афанасьевне, ни одна не ужилась. Они постоянно сменяли одна другую; папа считал удачной только какую-то Александру Ивановну, научившую его играть в шахматы. Но бабушка рассказывала, что она слишком его развивала, доводила до такого нервного состояния, что он не спал по ночам, и ей, к большому горю папы, отказали. На тринадцатом году ему сделали глазную операцию: он от рождения страдал внутренней косиною. Но операция эта, хотя и сделанная одним из лучших врачей, по-видимому, как-то неблагоприятно повлияла на его правый глаз: он на всю жизнь остался слабее левого и часто болел. Кроме того, папа был близорук, и для каждого глаза различной степенью близорукости. Все это рано познакомило его с очками самого сложного устройства. С малых лет он страстно полюбил чтение. Подражая больному отцу, часто читал лежа, а это тоже было вредно для глаз.

В гимназии он был из первых учеников, но не самый первый: и в годы учения, как впоследствии в жизни, у него не было самолюбия, которое побуждало бы его выделяться среди товарищей. К мнению других о себе он был всегда глубоко равнодушен.

На пятнадцатом году его с братом Мишей послали в Италию. Сопровождал их чех-гувернер Эдуард Васильевич Вульф. Без возмущения папа не мог вспомнить об этом путешествии, до такой степени глуп, бестолков и необразован был этот чех. Дедушка рассмотрел это только когда он привез его сыновей в Швейцарию, где они должны были соединиться с родителями. Вместо того, чтобы объяснять мальчикам памятники старины и искусства, глупый чех поднимал на смех статуи в музеях, глумился над картинами знаменитых мастеров, знакомился с проходимцами, выманивавшими у него деньги, и проч. Папа чувствовал, что это «не то», но был еще слишком молод, чтобы дать путешествию другой тон, и редкое, дорогое удовольствие, доступное в то время немногим, не принесло его душе ничего, кроме мучительного разлада.

С товарищами папа сходился туго и был с ними скорее в приятельских, чем в дружеских отношениях. Первым его настоящим другом сделался человек гораздо старше его, учитель его младших братьев, студент-естественник, а впоследствии профессор ботаники Иван Николаевич Горожанкин. Это было уже в то время, как папа кончал гимназию. Горбовы построили себе дачу недалеко от Пушкина, у Мамонтовской платформы, и очень ее любили. Гуляя по окрестностям, Иван Николаевич ботанизировал и настолько увлек своей специальностью своего молодого друга, что папа, к крайнему удивлению дедушки, видевшего в нем определенные филологические вкусы, решил поступить на естественный факультет! Он, впрочем, пробыл на нем всего только один год. Весною он тяжело заболел воспалением легких, и доктора, опасаясь чахотки, услали его на целую зиму на юг. Дедушка в это время уже принялся опять за дела и не мог оставить надолго Москвы; бабушка же не хотела оставить дедушки. Поэтому сопровождать папу просили Зинаиду Николаевну, как раз незадолго овдовевшую. И вот, тетушка и племянник отправились в Неаполь

Об этой поездке папа сохранил самое приятное воспоминание. Зинаида Николаевна со своей милой, веселой манерой окружала его нежными заботами, поила козьим молоком, умоляя его каждое утро, как маленького ребенка, непременно выпить стакан парного в постели, сопровождала его в прогулках, чтобы он не сделал какой-нибудь неосторожности; словом, оберегала всячески. Мало-помалу папа, однако, установил такие отношения, которые не стесняли бы его свободы. Но атмосфера дружбы и веселости всегда царила в их комнатах. Они поселились сперва в пансионе некой г-жи Оссани, русской, вышедшей за итальянца. Тетя потом рассказывала (папа из скромности умалчивал), что дочь хозяйки, Ольга Оссани, без ума влюбилась в интересного жильца, так что они должны были переменить квартиру. Но и папа рассказывал (о чем умалчивала тетя), что Зинаида Николаевна имела неосторожность показаться вечером на балконе, когда перед домом на улице стоял один итальянец, ее поклонник. Это на языке Неаполя считалось утвердительным ответом на предложение. Тетя совсем не имела этого в виду, и произошел конфликт. Он был благополучно распутан только благодаря вмешательству знакомой русской семьи, хорошо известной в Неаполе, иначе папе пришлось бы принять вызов на дуэль.

Семья эта была семья профессора Дорна, во главе знаменитого неаполитанского аквариума. Молоденькая жена его, урожденная Барановская, очень подружилась с папой и имела на него большое влияние. Они вместе забирали ее трех мальчиков и делали длинные интересные прогулки.

Очень умная и образованная, Марья Егоровна Дорн вела с папой нескончаемые беседы, рекомендовала ему серьезные книги. У себя дома она создала intérieur, который папа считал образцовым для семейного дома. Впоследствии они долго состояли в переписке. Уже когда мы были женаты, они еще изредка обменивались письмами. Но мало-помалу папа потерял из вида семью Дорн. Только уже перед Великой войной мы узнали, что когда дети выросли, Мария Егоровна разошлась с мужем. Он остался в Неаполе, она же поселилась где-то в Германии, кажется, в Дрездене. Между ними была очень большая разница лет: быть может, это и было причиной разрыва.

Когда папа достаточно поправился, он остался доживать зиму в Швейцарии уже один, а Зинаида Николаевна возвратилась в Москву. Она привезла дедушке переведенный папой с греческого один из диалогов Платона. Дедушка подхватил этот мяч и отдал напечатать диалог, а папа по возвращении перешел на филологический факультет.

Излишне упоминать, что он занимался много и с толком и сделался одним из выдающихся студентов. Он наследовал от отца страсть к книгам и начал постепенно собирать, рядом с отцовской, собственную библиотеку. Ко времениженитьбы у него было уже около трех тысяч томов. В первые годы университета он особенно увлекался немецкой литературой, для чего усердно изучал немецкий язык, даже дневник свой для практики вел на нем. Гёте сделался и навсегда остался его любимым писателем. Он изучил его биографию так, как будто знал его лично. Кандидатское сочинение его было о Боэции(1)

Летние каникулы во время студенчества он проводил в поездках по России. Раз, для укрепления легких, ездил на кумыс в Самарскую губернию. В другой раз ездил на Белое море, в Архангельск и на Соловки. Северная природа ему всегда особенно нравилась. Мечтою его было видеть Исландию. Эта маленькая страна, затертая среди льдов, привлекала его, кроме своей природы, еще и своею культурой: там издавалось три газеты! Но попасть туда, так же как в Шотландию, его тоже очень привлекавшую, нам с ним не удалось. Мы откладывали это до того времени, когда, вырастив и пристроив всех детей, собирались делать ежегодные поездки: то в Италию погреться на солнышке зимой, то летом в северные страны…

Но вот я и подошла опять почти вплотную к тому времени, которое начала описывать. Такой взгляд назад был необходим для объяснения многого.

Наши дни на Хуторках разнообразились посещениями большой горбовской дачи. Впечатление торжественности, которое производил на меня весь уклад горбовской семьи, не уменьшилось, когда я сделалась ее членом. Я думаю: отчасти характер дедушки, отчасти строгий режим, который он продолжал соблюдать из-за здоровья, этому способствовали. Всегда аккуратный, в белоснежном белье и крахмальных воротничках, тщательно выбритый (я увидела его в первый раз в халате только во время его последней, предсмертной болезни), он даже перед женой не выходил из рамок старинной вежливости. Они говорили друг другу: «Вы, Михаил Акимович!», «Вы, Софья Николаевна!».Это звучало чуждо и холодно для непривычного уха. Весь день был распределен по часам. Войти в кабинет, даже при открытых дверях, когда дедушка читал в своем вольтеровском кресле у окна или лежал на диване с термометром, позволяла себе только бабушка, да разве иногда папа. Иногда и обед подавался ему туда же. С семьей он неизменно проводил время после вечернего чая, оставаясь на своем месте на скамейке возле длинного приставленного к левой стене двухсветной залы стола: он в это время или просматривал газету, или сидел, опустив голову на лежащие на столе руки. Дамы работали. Все разговаривали. В хорошие дни он любил прогуляться по своему чудесному хвойному парку ираспорядиться прокладкой в нем какой-нибудь новой дорожки. Иногда сидел днем на балконе. Шляпа-панама и трость с набалдашником из слоновой кости были неразлучными принадлежностями его выходов. Все в доме регулировалось по состоянию его здоровья. «Папа сегодня долго не выходил из спальни». «Папа опять задыхался». «У папы повышение». «Василий, как Михаил Акимович?»

Благообразный, с длинными баками Василий, бесшумно скользя резиновыми подошвами, сновал между чайным столом и спальней, принося и унося стаканы, которые наливала бабушка.

• – Боже мой, гости! говорила она иногда, глядя с балкона, как по аллее от станционной будки кто-нибудь двигался, а Михаилу Акимовичу сегодня нехорошо…

В дождливые дни большая стеклянная дверь на балкон оставалась затворенной, чтобы сырость не проникала в дом. Тогда все проходили через переднюю со стороны хорошенького, обсаженного молодыми липами двора, с крытой галереей на кухню и с вольеркой для цыплят, затянутой проволокой. Цыплята покупались у разносчиков, точно так же как все необходимое для стола, кончая последней петрушкой. Несмотря на то, что на даче держали дорогого садовника, ни огорода, ни фруктового и ягодного сада не было. Зато цветы составляли предмет особенной любви и особенных забот бабушки. Дачники соперничали друг перед другом своими цветниками, и ее цветник считался одним из лучших. Напротив, через полотно дороги, стояла такая же, в русском стиле, дача Александра Николаевича Мамонтова (2) , и наш садовник всегда старался перещеголять своего визави. А. Н. Мамонтов в то время был слепой старик. Его водили под руки, и у него всегда жили студент и барышня для чтения вслух. Жена его Татьяна Алексеевна, рожденная Хлудова, ушла от него к известному женскому доктору Снегиреву, с которым и жила. Дочь его Вера, впоследствии вышедшая за Зотова, приходила к Наде и Варе.

Приезжавшие из Москвы на большую дачу гости смотрели на нас вопросительно, ожидая нашего визита. По этому поводу вскоре начались серьезные разговоры: с кем из многочисленных свадебных гостей хотели бы мы продолжать знакомство? По всему, что я слышала от папы, я поняла, что он боится заполонить свой новый home теми Серафимами Николаевнами и Елизаветами Ивановнами, которыми окружила себя бабушка. Он почти начинал жалеть, что просил устроить такую парадную свадьбу. Но дедушка, читавший в его душе, разрешил затруднение. Он заявил, что свадебные гости делятся на две категории: на приглашенных родителями и на приглашенных брачущимися. Из первых он указал на две-три семьи, к которым мы обязаны были поехать по семейным соображениям, и великодушно взял на себя и бабушку долг отблагодарить остальных.

Итак, был назначен день, когда на Басманной нас ждала карета, и я должна была облечься в шелковое платье, а папа в сюртук. Мы приехали с утренним поездом. Лиза и Аксюта, жившие во флигеле в устроенной для них маленькой квартире, угостили нас завтраком, а потом Лиза меня одевала и охорашивала. Тут я сразу почувствовала дух Марьи Мамонтовны и Авдотьи Васильевны, и мы навсегда полюбили друг друга.

Из наших визитов почему-то особенно ярко запомнились мне два: к Гучковым и Щегляевым.

Федор Евфимович и Ольга Кирилловна Гучковы(3)были типичными представителями московского старообрядческого купечества, так хорошо описанного Боборыкиным в его «Китай-городе». Я никогда еще не видала такого большого и парадного дома. Это была в Преображенском целая помещичья усадьба с огромным садом. Торжественный лакей пошел перед нами по зале, гостиным, диванным, портретным, биллиардным с сияющими паркетами и мягкими коврами, с мебелью, обитой малиновым, желтым, голубым штофом, с люстрами, вазами, картинами, – бесконечная анфилада-, на застекленную террасу, где в нарядном неглиже сидела хозяйка. Тотчас было потребовано шампанское и персики. Папироска, собачка, кокетливая болтовня, жалобы на погоду, обещание приехать к нам на Хуторки с Феденькой. Феденька был кумир, единственный сынок девяти лет.

• J’aime cette dame, говорил папа, когда мы покатили дальше в нашей карете. Mais vous causez un peu trop en fillette avec elle.(4)

Это был один из домов, указанных дедушкой. Старики Щегляевы были, наоборот, папины друзья, и он сам стремился повезти меня к ним.

Гораздо свободнее почувствовала себя я сразу в их просторном одноэтажном особняке, обставленном как хороший помещичий дом, в глубине двора на Каланчевке, против Николаевского вокзала. Сергей Иванович Щегляев был главным управляющим Юрия Степановича Мальцова, владельца знаменитого стеклянного завода на Гусю во Владимирской губернии. Папа так заторопился, когда мы вышли, что убежал вперед, оставив меня одну в передней. Я не знала, куда идти, и стояла в дверях большой столовой, как вдруг вбежала в нее тетя Соня (мы уже встречались на Басманной, но на свадьбе был только Владимир Сергеевич), а вслед за нею шла прелестная, веселая старушка.

• – Бросили бедняжку!  с комическим сожалением воскликнула она и тотчас меня обласкала. Сергей Иванович и Надежда Васильевна были чудесной парой, и милый их каланчевский дом сделался одним из моих самых любимых домов в Москве.

Однако самым замечательным из наших визитов был один особенный, не в Москве: посещение Анны Федоровны Аксаковой (5), вдовы Ивана Сергеевича. Папа был с ним близко знаком, и после смерти разбирал его бумаги. Еще когда мы были женихом и невестой, он хотел поехать со мною к Анне Федоровне, но по застенчивости не решился. Летом она переехала к Троице, чтобы иметь возможность каждый день бывать на могиле похороненного там Ивана Сергеевича. Я очень волновалась, потому что Анна Федоровна была знатная и образованная женщина. До своего замужества она была фрейлиной императрицы Марии Александровны и воспитательницей великих князей Сергея и Павла Александровичей.

Личность покойной Императрицы она ставила очень высоко и была ее другом. Я ожидала попасть к даме, перед которой надо делать реверансы и не знать, когда можно сесть. Каково же было мое удивление, когда я увидала маленькую, очень некрасивую женщину, неряшливо одетую в потрепанное черное платье и говорящую ломаным русским языком с сильным иностранным акцентом. Она тотчас же оставила нас завтракать. Помню, был пирог с грибами. Пришел к завтраку какой-то монах. Разговор шел о мистиках, Юнг-Штиллинге и Сведенборге: Анна Федоровна искала возможности общения с душою Ивана Сергеевича, читала мистиков, занималась спиритизмом. Между тем при жизни, рассказывал потом папа, между супругами бывали постоянные споры, недоразумения и размолвки.

Кроме прогулок, много времени на Хуторках уходило у нас на чтение, совместно и порознь. Папа изучал в то время моралистов и читал Life of Wilberforce лежа на диване, в своем маленьком кабинете. Мне он дал Песталоцци, чтобы ввести меня в интересы педагогии. Сам он заинтересовался ею еще студентом, когда отец, бывший попечителем одного из московских городских училищ, за отсутствием времени передал эту свою деятельность ему. Эта-то школьная деятельность и послужила для папы поводом к знакомству с Сергеем Александровичем Рачинским. Сперва он поехал в Татево летом, чтобы посмотреть знаменитую школу. Личность Сергея Александровича, его семья, его призвание сделали на папу неизгладимое впечатление, такое глубокое,что по окончании университета он не остался при нем, как ожидал дедушка, а сдал в Белеве экзамен на народного учителя и предложил себя Рачинскому в помощники. Этим поступком он очень огорчил дедушку. Дедушка, всю жизнь трудившийся, чтобы составить себе состояние, мечтал для своего выдающегося, талантливого сына если не о высокой административной деятельности, то по крайней мере о карьере ученого. Он видел сына профессором, попечителем учебного округа, быть может, со временем, министром народного просвещения… И вдруг молодой энтузиаст, у которого в руках было все: ум, талант, образование, средства, связи отца, выбрал себе дорогу подвижника и закрылся в глухой деревне, губя здоровье, и без того хрупкое, в суровых условиях крестьянской школы… Много горьких дум пережил по этому поводу дедушка… Но он знал своего первенца и не пытался переубеждать его. Он надеялся, что этот молодой порыв минует и, заглушая свое разочарование, живо интересовался личностью и направлением деятельности Рачинского.

Сергей Александрович был у него в один из своих приездов в Москву и, как потом говорил папа, получил от него впечатление человека выдающегося ума и образования. Как вы уже знаете, болезнь вынудила папу прекратить учительство. Сколь ни печальна была эта причина для отцовского сердца, все-таки, я думаю, дедушка был рад, что период подвижничества кончился… По своему обыкновению не противоречил он и тем мечтам о жизни, которые папа излагал мне, будучи моим женихом. Он только указывал: не лучше ли, прежде чем осесть в деревне, послужить по министерству народного просвещения, завести связи, знакомства, приобрести положение и уже потом начать деятельность в провинции? Но папа ничего этого не хотел слышать. Папа в молодости был очень прямолинеен и нетерпим. Иногда в своих спорах с отцом он был настолько резок, что мне становилось больно за старика и горько за папу. Бабушка в таких случаях плакала. Я же, оставшись с папой наедине, откровенно высказывала ему мое возмущение и уверенность, что если бы один из моих братьев так заговорил с нашим отцом, он спустил бы его с лестницы. Папа сконфуженно смеялся. Но я чувствовала, что в глубине души он соглашается, что неправ по форме.

Мало-помалу мне удалось влиять на него в этом отношении настолько благотворно, что как-то раз уже среди зимы дедушка сказал мне: «Однако, Коля становится много мягче… вот что значит женское влияние!» Я помню, какое удовольствие доставили мне эти слова,но, разумеется, я не повто-рила их папе.

Один раз, когда мы сидели за обедом в нашей маленькой столовой, подъехала пролетка, и из нее вылез высокий нескладный господин в крылатке, с большой головой и с глазами и бровями, похожими на огромные анютины глазки. Это был Степан Васильевич Смоленский, известный знаток и профессор церковного пения, впоследствии директор Московского Синодального училища. Папа был знаком с ним по Татеву, и он разыскал его, будучи в Москве проездом от С. А. Рачинского в Казань, где тогда служил. Через несколько лет мы близко сошлись с этим добрейшим и благороднейшим человеком. На Хуторках же он был нашим первым гостем, если не считать Мишу Маслова, который ночевал у нас перед отъездом в Новоселки(6) 

Наконец, в половине июня собрались в Новоселки и мы. Папа забавлялся черепашьим шагом и патриархальными нравами нашей узко-колейной ветки. На станции Русский Брод на его вопрос: почему мы так долго  стоим?  ему ответили: «Должно быть, кон-дуктор еще не напился чая». Авдотья Васильевна, идилличность Ливенского дома, патриархальность Новоселок, где мама и Александра Васильевна ходили в широких белых пеньюарах с веерами в руках и постоянно жаловались на жару,  все это было оценено папой по достоинству.

Контраст черноземной деревни с нарядной и напряженной жизнью подмосковной дачи был слишком чувствителен. Папа вел с Сережей (7) нескончаемые споры, любовался кирпичным загаром и хозяйственными увлечениями Миши, принимал участие в изучении созвездий, которому предавались девочки, дразнил Марью Мамонтовну… Но безлесье Орловской губернии и ее необозримые поля не приглянулись ему после хвойных лесов Подмосковья и холмистых перелесков Смоленской губернии, и он упорствовал в желании поселиться на севере.

Много раз комиссионеры присылали нам описания продаю-щихся имений; раза два он ез-дил кое-что осматривать, но все оказывалось неподходящим. Лето шло. Становилось очевид-ным, что зиму мы проведем еще в неопределенности. Уже на Большой даче начинали поговаривать, не подыскивать ли нам квартиру, как вдруг произошло в семье неожиданное событие, которое отвлекло от нас, «молодых», всеобщее внимание.

По возвращении из Новоселок мы нашли перемену на Большой даче: ее усиленно начал посещать гродненский гусар Иван Орестович Евецкий и так ухаживать за Варей, что ждали вот-вот предложения.

В том, что оно будет отклонено, не сомневались ни родители, ни молодежь; то есть Надя и гостившие на даче кузины Арандаренко. Никто не принимал всерьез Ивана Орестовича, все над ним подсмеивались и если волновались, то только потому, что не знали, в какой форме разыграется эта очевидная для всех история искателя богатых невест. И вот, в одно утро Михаилом Акимовичем было получено письмо с официальным предложением. Всякий другой отец, более просто относящийся к своим семейным обязанностям, дружески посоветовал бы Варе уполномочить себя для вежливого письменного же отказа. Но по своей прирожденной церемонности Михаил Акимович постеснялся обойти ловко вставленную в письмо покорнейшую просьбу явиться на дачу днем, чтобы из уст самой Варвары Михайловны услыхать решение судьбы. Записка бабушки, присланная с нарочным, вызвала нас к завтраку. Поезд должен был прийти в три часа. Варя, очень взволнованная, с загадочными словами: «Вот увидите, что я скажу!», вскользь брошенными сестре и кузинам, пошла ему навстречу. Отсутствие ее показалось отцу более продолжительным, чем того требовал этикет, и, надев свою панаму, он потихоньку побрел в парк. Каково же было его удивление, когда перед ним появились Варя и Иван Орестович под руку, с сияющими лицами. Это произошло в парке, и чем убедил Иван Орестович Варю в искренности своих чувств, так никто и не узнал. Все чувствовали себя очень глупо. Бабушка расплакалась. Дедушка был очень встревожен.

Начались ежедневные букеты, конфекты и вся показная сторона жениховства. Появились и новые родственники: женатый старший брат Федор Орестович окулист, и незамужняя сестра, Анна Орестовна. За ней, как за хорошенькой и бойкой девушкой, немедленно начал ухаживать дядя Миша, а старших занимала остроумная и веселая Софья Михайловна, жена Федора Орестовича. Жених, чтобы не ездить ежедневно из Москвы, снял для себя по соседству крошечную дачку, прозванную chalet. Он катал Варю на шарабане, возил ее в Москву к своим знакомым и настаивал, чтобы свадьба была как можно скорее, так как к 1^му сентября ему надо было возвращаться в Варшаву, в свой полк. Там он уже распорядился нанять и обставить большую роскошную квартиру; план ее лежал у Вари на столе вместе с образцами обивок для парадной гостиной, маленькой гостиной, кабинета, будуара и спальни. Из них она должна была выбрать все по своему вкусу. Чтобы помогать бабушке в заказах приданого, вызвали из Италии Лизу, только что уехавшую туда к своей золовке Анне Герасимовне. Как только появилась Лиза, стали ходить темные слухи о том, что богатство Ивана Орестовича дутое, что он прожил уже несколько состояний и теперь собирается проживать приданое Варвары Михайловны. Все это разузнал какой-то Алексей Павлович, бывший камердинер графа Комаровского, у которого покойный муж Лизы был главным поваром. Но прямо доложить об этом дедушке и бабушке сестры не смели. Хотел их предупредить о том же большой приятель семьи, Дмитрий Федосеевич Кондратьев, как он признавался впоследствии, но, узнав, что слово дано, раздумал. И так судьба Вари была решена.

С грустью и тяжелыми предчувствиями смотрел на все это папа. Не такого мужа хотел бы он для сестры. Он жалел, что она не пошла за его приятеля, Алексея Ивановича Станкевича, человека очень образованного, из известной, уважаемой семьи. Кажется, они говорили об этом с дедушкой.

Из праздничной атмосферы дачи, с ее постоянными гостями, прогулками и катаниями, мы с особенным удовольствием возвращались в нашу маленькую хибарку и наслаждались нашим уединением.

Между тем, короткое московское лето подвигалось к концу. Начались августовские вечера, с туманами, которых я никогда не видывала в Орловской губернии: балконы, скамейки в саду, все было мокрое. В дождливые дни приходилось протапливать, вещь неслыханная в черноземной полосе России. «Неужели мне придется жить в таком климате?» думала я. Но комиссионеры все еще не предлагали ничего подходящего. Мы начали присматривать квартиру в Москве.

Как раз в это время умер Катков. И дедушка, и папа были его большими почитателями. Папа ездил на его похороны. Все московские газеты были полны статей о нем: это было большое событие в политической и литературной жизни. На смену этого явился интерес из другой области, тоже долго занимавший все умы: предстояло полное солнечное затмение. Ученые всех стран поехали в Завидовскую Обсерваторию близ станции Клин Николаевской железной дороги, откуда можно было наблюдать его. Простые смертные запасались закопченными стеклами. Народ, как всегда, боялся светопреставления. Наша кухарка, слушая наши разъяснения, прервала их словами, которые дедушка потом часто приводил в подходящих случаях: «Да может быть, барыня, еще ничего и не будет!»

С Большой дачи в этом году собирались съехатьрано: свадьба была назначена на 19^е августа. Надо было к ней приготовиться и принять семью Максутовых из Петербурга. Басманный дом был так поместителен, что и нам предложили переехать туда же, чтобы провести всем вместе последние дни перед свадьбой. Папина комната книжными полками была разделена на кабинет и спальню. Достаточно было прибавить лишнюю кровать, чтобы получилось уютное помещение.

Свадьба Вари по обстановке была повторением нашей, только венчание было не в 12, а в 4 часа и вместо завтрака был обед, за которым играла музыка. После того, как молодых в 9 часов вечера проводили на Варшавский вокзал, молодежь вернулась, и еще долго танцевали. Алексей Иванович Станкевич на вокзале разбил свой бокал и не поехал опять на Басманную.

                                                                *********

• 1/ Аниций Манлий Северин Боэций (ок. 480-524),  римский государственный деятель, философ-неоплатоник, христианский теолог.
• 2/  А.Н.Мамонтов (1832-1900),  двоюродный брат предпринимателя и мецената Саввы Ивановича Мамонтова..
• 3/ Федор Ефимович Гучков (1837 – 1909), депутат Московской городской думы, дядя Александра Ивановича Гучкова, председателя III Государственной думы.
• 4/ Мне нравится эта дама но Вы говорите с ней чересчур по-детски
• 5/ Дочь поэта Тютчева (прим. автора)
• 6/Загородное имение Масловых близ г. Ливны Орловской губернии.
• 7/Миша и Сережа,братья С.Н.Горбовой.  Михаил Николаевич Маслов (1866 -1929), после окончания Московского университета работал врачом в г. Ливны
• 8/Сергей Николаевич Маслов (1867-1927), работал в Орловской губернской администрации, впоследствии стал политиком. Умер в Егирте

Pour citer ce billet : Marina Gorboff, Paris, 24 novembre 2015 https://wordpress.com/post/gorboffmemoires.wordpress.com/2830

contact: gorboff.marina@gmail.com

Après ma disparition, ce blog sera numérisé et accessible sur le site de la bibliothèque municipale de Dijon, dans le cadre d’un fonds Gorboff: