ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО

TRADUIT DU FRANCAIS : gorboffmemoires.wordpress.com. « Je leur pardonne tout… » (avril 2019)

Георгий  Иванов  (1894-1958) Париж, около  1952 года  

Я думала, что блог, посвященный семье Горбовых (над которым я работаю вот уже четыре года), подходит к концу, когда, читая книгу Георгия Иванова, я заметила фразу, которая, вероятно, в другой день не привлекла бы мое внимание: « Я хочу самых простых, самых обыкновенных вещей…. Я хочу забыть, отдохнуть, сесть в поезд, уехать в Россию, пить пиво и есть раков теплым вечером на качающемся поплавке над Невой».

Эта фраза всех изгнаний, о навсегда утраченных мелочах жизни которые эмигрант несет в самой глубине своей души, из короткого рассказа «Распад атома» (1937) Георгия Владимировича Иванова (1894-1958). Атом – не кто иной, как сам автор. Он был первым мужем писательницы Ирины Одоевцевой (1896-1990), которая, как мы помним, вышла замуж за моего дядю Якова Горбова (1896-1981), прежде чем вернуться в СССР в 1987 году: она завещала свой архив,  вместе с архивами Георгия Иванова и моего дяди, Ленинградскому Государственному архиву.

Георгий  Иванов  (1894-1958) около  1921  года 

Краткое изложение французской Википедии плохо отражает биографию этого поэта и прозаика (русская Википедия ее лучше развивает). В области искусства 1910-е годы были выдающимися в России: после герметической символики поэзии XIX века, в Санкт-Петербурге рождается акмеизм, выступающий за возвращение к простоте. В нем воплощаются полубоги, которыми для русских являются поэты: Анна Ахматова, Николай Гумилев, Осип Мандельштам… К этой же группе принадлежат Георгий Иванов и Ирина  Одоевцева. Молодые, красивые, талантливые, они  гуляют по ночам по Петербургу, бесконечно обсуждают стихи Блока или Нарбута, не подозревая, что грядущая революция погубит их жизнь  и предаст им исключительную ауру : Гумилев будет расстрелян в 1921 году; у Ахматовой расстреляют двух мужей, а сына отправят в ГУЛАГ; Мандельштам погибнет в транзитном сибирском лагере (1938).

Ирина Одоевцева  (1896-1990)  « Девушка с бантом », 1922.  Юрий  Анненков  (1889 -1974). Художник эмигрировал и успешно работал во французском кино 

Георгий Иванов эмигрирует в апреле 1922 года вместе с некоторыми поэтами и интеллигентами. Он женат на красивой Ирине Одоевцевой (урожденной Ирайде Геийнике), дочери богатого рижского адвоката, имущество которого обеспечит до 1945 года весьма нетрадиционной супружеской паре солидный доход. Великолепие и декаданс: пока эмиграция едва выживает, они ни в чем себе не отказывают. Вилла в Биаррице во время войны, обвинения в поддержке нацистского режима… а затем – самая абсолютная нищета, алкоголь, наркотики. В 1955 году оба поступают в дом русских престарелых эмигрантов на юге Франции. Георгий Иванов болен и постепенно отходит от мира: « Иванов не боится никакой грязи », – говорит он, отказываясь от уборки комнаты, выражая тем самым превосходство поэзии над материей; свидетели упоминают грязные простыни, по которым бегают тараканы. Георгий Владимирович Иванов  умирает в 1958 году, не перестав писать.

Живописность  анекдота  о тараканах — лишь слабое отражение  личности этого незаурядного, даже в глазах эмиграции, человека. В книге « Курсив мой » (1989) Нина Берберова рисует трогательный портрет того, с кем она встречалась  в Петербурге, а затем в Париже:  « …Что касается Георгия Иванова, то он писал в те годы свои лучшие стихи, преображая свою личную судьбу, сделанную из нищеты, болезней и алкоголизма, в своего рода миф о самоуничтожении, превышающий границы добра и зла, о том, что позволено (кем?) и запрещено (для кого?)» ; «В конце, он просто потерял всякое моральное чувство».

Человек правых убеждений – «Правее меня – стена» – антикоммунист, монархист, Георгий Иванов одним из первых эмигрантов говорит о своем возвращении в Россию: «Я вернусь своими стихами». Трудно забыть некоторые фразы «Распада атома»: « Закат над Тамплем. Закат над Лубянкой. Закат в день объявления войны и в день перемирия: все танцевали, все были пьяны, никто не слышал, как голос сказал –  «Горе победителям». Закат в комнате, где когда-то мы жили с тобой: синее платье лежало на этом стуле.»…  

И  стихотворение  (1937)  :

• Россия счастие. Россия свет. 
• А, может быть, России вовсе нет.
• И над Невой закат не догорал,
• И Пушкин на снегу не умирал,
• И нет ни Петербурга, ни Кремля 
• Одни снега, снега, поля, поля…

Я не думаю, что ошибусь, сказав, что, если бы Георгий Иванов был жив, он не вернулся бы с Ириной Одоевцевой в СССР в 1987 году,  так как он не вернулся в 1950, когда Сталин, « простив » эмигрантам их антисоветизм, обещал им безнаказанность;  ссылка и лагерь ожидали тех, кто поверил его словам.  То, что я знаю о Якове Николаевиче Горбове и чтение его переписки  показывает, что мой дядя  также никогда бы не пошел на такой шаг.

Здесь я дохожу до подлинного сюжета этого текста – громкого возвращения Ирины Владимировны Одоевцевой в СССР. На заре перестройки она была той первой ласточкой, в которой нуждались власти, чтобы показать стране и  миру либерализацию режима. Итак, 11 апреля 1987 года «Последняя оставшаяся в живых (или ‘Последняя улыбка’ Серебряного века)» возвращается на Родину. Несколько дней спустя в N°18 от 29 апреля Литературная Газета публикует интервью писательницы, взятое в Париже накануне ее отъезда. И среди всего того, что было сказано, журналист выбирает как заглавие именно эту фразу И. В. Одоевцевой: «Я им всем все прощаю…».

« Я  им всем все прощаю« ,  Литературная Газета, N°18 от 29 апреля 1887 г.  

«Классический жалкий  знак подчинения слабого сильному», – подумала я, увидев заголовок статьи. Этой советской власти, которая приветствует ее с почестями и спасает ее от тяжелой старости, Ирина Одоевцева прощает страшные ошибки революции, включая преследование ее друзей акмеистов (но это было так давно!) и разбитую жизнь эмигрантов, «врагов  народа». Такова дань, которую нужно  платить.

Я ошибалась. Прочитав  статью, я поняла, что моё первое, очень поверхностное толкование заглавия – пример моей личной антисоветской реакции. Ирина Одоевцева не могла  «простить»  СССР диктатуру, террор, уничтожение интеллигенции, ГУЛАГ…   едва приехав на родину, публично затрагивать эту тему перед членами партии, представителями архивов, журналистами и страной, широко распахнувшей ей объятия после шестидесяти пяти лет изгнания. Как я могла совершить такую  ошибку?…

Но кому же Ирина Одоевцева «все прощала»? Она прощала эмигрантам – «узникам прежних ошибок», – пишет журналист, зло, которое они причинили ей, не признав ее таланта.

Старость; желание, вполне естественное, найти издателя, читателей, аудиторию; вынужденный поклон властям того, кто, сменив лагерь, оборачивается против тех, с кем так долго жил; влияние представителей советского посольства и разных инстанций, которые, играя на эмоциях, на стремлении к славе и комфорту пожилой женщины, побуждают ее вернуться на Родину с большой буквы «p»…   Но самое главное – и этого я не могу простить Ирине Владимировне Одоевцевой – отречение от долгой борьбы эмигрантов за сохранение той культуры, которую советский режим хотел уничтожить, культуры, к которой нынешние русские так привязаны – «наша эмиграция», «наша культура» – и которую они стремятся себе присвоить, репатриируя архивы и прах людей, боровшихся за свободу творчества, как будто русская эмиграция не имела собственного существования вне и помимо советской России…

Я вспомнила Георгия Иванова и моего дядю, представила себе их шок, разочарование и гнев, если бы они услышали эти слова. Подумала об отрицании самого смысла их жизни. О cтирании и размывании следов. «Кто» «что» помнит? – спрашивает философ Поль Рикер.

Грустно.

                                                                         Марина Горбова, Париж, 19 мая 2020

contact gorboff.marina@gmail.com