TRADUIT DU FRANCAIS   Irina Nicolaevna, le retour mai 2015  

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗКОГО 

В этом блоге мне хотелось бы вспомнить дорогую мне женщину, Ирину Николаевну Угримову (1903-1994) и рассказать о ее судьбе.

В 1925 году юная Ирина Муравьева эмигрировала сначала в Берлин, а потом в Париж; в 1948 году, понимая, что ее ждет, она против своей воли поехала по следам мужа в СССР, где ее приговорили к восьми годам лагерей. Эта часть ее жизни описана в книге Александра Угримова (1906-1981) « Из Москвы в Москву через Париж и Воркуту », Москва 2004

Наши семьи были знакомы с начала двадцатого века и связь между ними не прерывалась в течение нескольких поколений, включая поколение моих детей. В 1990 г. моя младшая дочь Елена со своим мужем, – им тогда было чуть больше двадцати лет – поехали знакомиться с Москвой и ежедневно виделись с Ириной Николаевной. По пути домой после посещения выставки в Мемориале они попали под грозу, и им пришлось пережидать под аркой дома. Здесь при вспышках молний под проливным дождем Ирина Николаевна и рассказала этим западным молодым людям, бесконечно далеким от советской действительности, о годах проведенных ею в лагерях. Ей хотелось, чтобы они поняли, что представлял собой Гулаг не только по книгам.  » Я  этого никогда не забуду », говорит Елена. Одну из своих дочерей она назвала Ириной.

Немного истории. Всем известно, что по окончании войны Сталин себе приписал всю заслугу победы над нацистской Германией и в дальнейшем стал передвигать пешки на шахматной доске в свою пользу не только на Ялтинской конференции, но и в более ограниченной сфере. Он объявил эмигрантам, которых считал до тех пор врагами, что он им прощает, и призвал их вернуться в СССР. « Советские люди и эмигранты, и те и другие мы русские и ими будем всегда. Возвращайтесь на свою родину, помогите нам ее восстановить и сможете мирно умереть на любимой своей земле », передавал он им.
Многие эмигранты ждали этих слов, и эмиграция разделилась на два лагеря: на тех, кто за, и тех, кто против возвращения. Из 11000 эмигрантов, попросивших советские паспорта, около 5000 верили, что с победами Красной армии началась эпоха примирения. Это были в большинстве своем люди, плохо вписавшиеся во французское общество и тоскующие по идеализированному прошлому, или же члены Сопротивления, в котором было много французских коммунистов, которые высоко ценили Советский Союз. Известно, что сразу по приезде на родину большинство из них было отправлено в ссылку или получило сроки и попало в ГУЛаг.

Угримовы были дружны с Горбовыми с московских лет; мой отец Михаил Горбов был на восемь лет старше Александра Угримова и присутствовал на его крестинах, что свидетельствует о близких отношениях между двумя семьями. В Париже их пути, вероятно, разошлись, так как я не помню, чтобы говорили о встречах между бабушкой и родителями Угримовыми, но дело было задолго до моего рождения; однако я помню, что папа меня однажды взял с собой к одной пожилой женщине (матери Ирины Николаевны?), чтобы попрощаться с ней накануне ее возвращения в СССР в 1948 году. Она со своей дочерью Ириной 44-х лет, и тринадцатилетней внучкой Татьяной, ехала « в страну советов », чтобы соединиться со своим зятем, который  там уже находился. Начиналась холодная война, Сталин везде видел шпионов, и ГУЛаг работало в полную силу.

В 1925 году папа снова встретился с Александром Угримовым, которого в семье звали Шушу, в организации Младороссов. Это было монархическое движение « молодых русских », враждебное советской власти. Под руководством лидера Александра Казем-Бека (1902-1977) оно объединяло живые силы эмиграции в поисках способа правления страной после неминуемого, как считалось, падения коммунизма. Младороссы придумали удачный лозунг: « Царь (конституционная монархия) и советы ». Не будем здесь распространяться об этом фашиствующем движении, которое со всей очевидностью черпало вдохновение у Муссолини, ни о его лидере, который уехал в США, а потом в 1954 году в СССР. Скажем лишь, что когда началась война, большинство этих псевдо « фашистов » встало на сторону союзников.

Это движение состояло из молодых людей, которые там знакомились и образовывали пары, в частности мои родители и Угримовы. Ирина Муравьева была дочерью знаменитого адвоката, знакомого Толстого (который ему поручил составление своего завещания) и создателя русского Красного Креста – Николая Константиновича Муравьева (1870-1936). Она была художественно одарена, хорошо рисовала и создавала костюмы. Училась у разных художников, но в поступлении в Театральную московскую школу ей было отказано из-за ее « непролетарских корней ». В двадцать три года она эмигрировала в Берлин, где в 1929 году окончила подобную художественную школу и поехала в Париж. С 1930 по 1937 год была активным членом младороссов, вышла замуж за Александра Угримова в 1932 году, а в 1934 г. родилась их дочь Татьяна.

Не помню, как я узнала, что до брака с Шушу, у Ирины Николаевны был роман с моим дядей Яшей. « Откуда ты знаешь? » – воскликнула она слегка задетая перед тем как признаться, когда я ее об этом спросила. Яков Горбов был женат и у него не хватило мужества порвать с женой. Мысль, что она могла стать моей тетей и избежать возвращение в СССР, еще больше меня к ней привязала и приумножила любовь, которую я с детства питала к этому другу моих родителей, единственному человеку среди всех, кого я знала, обладавшему « умом сердца ». Особая дружба связывала Ирину Николаевну и моего отца.

Можно с уверенностью сказать, что у Александра Угримова было несколько жизней, одна другой краше. Родился он в семье известных юристов и агрономов, высланных из России в 1922 году (ему тогда было 16 лет). Он изучал агрономию в Мюнхене, а в 1929 году перебрался в Париж. Это было время увлечения младороссами. В 1940 году он стал техническим директором мукомольни города Дурдан в тридцати километрах от Парижа, в оккупированной зоне. Активный участник « Дурданской группы » французского Сопротивления, он прятал американских и канадских летчиков и участвовал в освобождении города, за что в 1946 году был награжден крестом « За боевые заслуги ».

Глазами ребенка, семья Угримовых казалась особенно интересной. Большой дом в Дурдане, собака;;;; при встрече с Татьяной, или Таткой, на два года меня старше, я радовалась радостью единственного ребенка, наконец обретшего с кем играть. Она меня заставляла отдавать честь каждый раз, когда я проходила перед большой фотографией Сталина, приколотой к стене над картой Европы, на которой кнопками было отмечено продвижение Красной армии. Поздно ночью дядя Шушу ходил стрелять крыс, наводнявших силосы, и иногда нас брал с собой (мне только один раз дали выстрелить и я до сих пор помню отдачу ружья). Но больше всего я благодарна Дурдану за удивительную и незабываемую картину – наши родители « играют в самолет » совсем как мы, дети:  сидя расставив руки на перекладинах приставной лестницы, уперев ее концами на два стула,  они изображают крылья самолета, смеясь изображают гул мотора, говорят непонятные вещи  и делают вид, что летают…

Это было во время войны. Я сохранила письмо, посланное Таткой в 1998 году после смерти  мамы. Она в нем вспоминает это время.

« Дорогая Марина, хочу тебе сказать, что я много думала о наших семьях, а  главным образом о твоей маме после твоего телефонного звонка, и стала перебирать старые воспоминания. Все что я о ней помню было очень давно… Одно из воспоминаний – сущее счастье. Это был вероятно 42 или 43 год; аресты сыпались на многих сопротивленцах Дурдана, и отец решил нас с мамой спрятать. В одно прекрасное утро мы отправились на велосипедах тайными тропами, и когда появлялась машина, прятались в кусты. После этой поездки перед нами вдруг вырос прекрасный замок посреди огромной зеленой поляны : Сен Сюльпис де Фавьер. О  счастье: в замке жили дети такие же, как я, то есть русские. Это было двойным счастьем, так как я всегда страдала от того, что была единственным ребенком и единственной русской в Дурдане. Там царила твоя мама, величественная и красивая (мама многие годы руководила детскими лагерями для детей русских эмигрантов) и  я  до того там чувствовала себя как рыба в воде, что когда папа вернулся за нами, я не захотела уезжать, и твоя мама согласилась меня еще оставить… »

Трещина, которую я с самого раннего возраста ощущала между нашими семьями (вспомним, как Татка « заставляла » меня отдавать честь Сталину) была той, что возникла между моими родителями и « просоветскими » эмигрантами:  как видно, разница точек зрения никак не нарушала их дружбы. Вторжение Гитлера в Россию (ни один эмигрант не говорил « СССР ») разбудило патриотизм, несколько уснувший за десятилетия изгнания. Вынеся за скобки коммунистическую диктатуру, против которой они до этого с силой выступали, некоторые эмигранты сделали из Сталина своего героя.

Переход из младороссов (юных русских патриотов) в « советские патриоты » был не совсем логичным, но в некотором смысле понятным, учитывая сильный общий знаменатель – любовь к России. Национальная гордость эмигрантов, сильно задетая германо-советским пактом, была во многом оправданием вполне иррационального поступка тех, кто решил « вернуться домой »… Тем не менее, половина попросивших о советском паспорте отрезвела (коммунистическая диктатура ни для кого не была секретом) и многие начили ездить в СССР много лет спустя, в качестве туристов, обладая французским паспортом…Александр Угримов легко поддался эйфории победы, тем более, что он участвовал в Сопротивлении бок о бок с французскими коммунистами. Он получил советское гражданство, стал председателем местного отделения « Союза советских патриотов во Франции ». В 1947 году его активное участие в этой организации (близкой к французским коммунистам и в оппозиции к политике правительства Жюль Моша) привело к тому, что его выслали из Франции в СССР вместе с двадцаткой других членов. Семьи могли ехать следом.

Горбовы пошли противоположным путем: как « лицо без гражданства » (апатрид) дядя Яша в 1939 году поступил в Иностранный легион, был ранен и занялся земледелием на юге Франции; позже он вернулся в Париж и стал шофером такси, решив посвятить себя писательству. Рано поняв, что с коммунистической диктатурой справиться будет нелегко, папа принял французское гражданство  в 1930 году. Он был мобилизован, вернулся в Париж ни разу не выстрелив, и жил очень трудно; ни один из братьев Горбовых не попросил советского паспорта. 

« Ирина не хочет уезжать », говорил папа, и я не нарушу никакой тайны, написав об этом здесь. Александр Угримов, Татьяна и Ирина Николаевна сами подтверждают это в вышеупомянутом произведении. « Ирина со мной не поедет, пишет Шушу. Это теперь окончательно ясно как мне так и ей… » . « Она не хотела возвращаться в СССР », пишет Татка в предисловии к книге, и дальше : « Я была безоговорочно на стороне отца », и еще « Мама поступила так, как в свое время поступили жены декабристов : последовала за высланным мужем, зная прекрасно, а еще более предчувствуя, куда едет и на что »…

Ирина Николаевна и Татка уехали из Франции в апреле 1948 года, через шесть месяцев после высылки Александра Угримова. Ирина Николаевна находилась перед тяжелым выбором, тем более тяжелым, что дело касалось не только ее личной судьбы (напомним, что она не питала никаких иллюзий о том, какая судьба ее ждет), но еще, и главным образом, судьбы дочери. Что было для нее важнее: соединиться с отцом в СССР или оставаться во Франции и жить « нормальной » жизнью? Но Татке было тринадцать лет и она твердо знала, чего она хотела: она громко объявляла, что хочет ехать за отцом.

И Ирина Николаевна решила ехать. Они приехали в СССР 1 мая 1948 года, а 15 июня мать и дочь арестовали, в тот же день что Александра Угримова, который находился в Саратове. Осужденные по 4 параграфу (оказание помощи международной буржуазии) 58 статьи (терроризм, шпионаж) уголовного кодекса РСФСР, Александр и Ирина Угримовы были приговорены соответственно к десяти и восьми годам лагерей.  Главным пунктом обвинения было их активное участие в рядах младороссов. Татку поместили в детдом, пока над ней не взяла опеку ее тетка, Мария Угримова. Она делила с советскими гражданами все жизненные тяготы, но находилась в семье, к которой она сохранила глубокую привязанность.

Александр и Ирина Угримовы вышли на свободу в 1954 году и были реабилитированы в 1957 г. В стране, где граждане не были свободны в выборе своего места проживания, им удалось довольно быстро получить разрешение жить в Москве.

                Но история продолжается, и для наших семей она не закончилась. Я вновь увидела Угримовых в августе 1961 года, во время моей первой поездки в СССР. Прошло тринадцать лет – целая вечность;  мой oтец умер. Наша встреча была теплый, и мы много говорили о прошлом… И Татка и я уже были взрослыми. Она была замкнута, труднодоступна. Я была наивная западная девушка, мало что знавшая о масштабе катастрофы и о людской беде, да и откуда было мне знать? Мы всерьез ни о чем не говорили. Дядя Шушу нашел переводческую работу, Татка преподавала французский язык, а Ирина Николаевна  создавала костюмы для Театра оперетты. Позднее я узнала, что благодаря своим художественным талантам, она смогла избежать в лагере тяжелой физической работы. Она ненавидела коммунизм, власти, КГБ… И также как во Франции, а может быть и более того, так как она теперь зн Россию изнутри, она осуждала извращенность  этой власти. В общем, ничего не изменилось: в СССР как во Франции Ирина Николаевна оставалась  в изгнании.

 » Когда я была на курорте », говорила она порой про годы, проведенные в лагере. Всем своим видом и манерами Ирина Николаевна оставалась глубоко западным человеком. Она ненавидела зиму и снег, никак не могла привыкнуть к человеческому хамству, и мечтала о поездке в Париж. Настоящей Россией были ее лагерные подруги, а также Лидия Чуковская, Анна Ахматова, Марина Цветаева, Надежда Мандельштам, Александр Солженицын, Варлам Шаламов…

Ирина Николаевна впервые смогла побывать во Франции в 1968 году, за этим посещением последовало несколько других. У нее было много друзей, и мы с ней редко виделись. Я пыталась ее развлекать, водила ее в театр, помогала ей делать покупки (лифт в книжном магазине Жильбер Жён  до сих пор ее вызывает в моей памяти). Я с ней встречалась также, когда приезжала в Москву по работе. На банкете, устроенном министерством внутренних дел, французская делегация получила подарки с визитной карточкой :  » С поздравлениями Комитета Государственной Безопасности ».  Зная что она оценет такого рода подарок, я ее вручила Ирине Николаевне…

Мы переписывались. Она писала: « Читаю Кюстина… ничего не изменилось, но его высокомерие меня раздражает: я отказываюсь считать себя татаркой »; « ОГРОМНОЕ спасибо за телефон »; « Александр Казем-Бек первым заставил эмигрантов посмотреть России в лицо; они думали, что в ней живут одни комиссары и большевики »; « Можешь узнать, разрешается ли переезжать границу на машине, которая тебе не принадлежит? »; « Мы с Таткой мирно живем. Мне к сожалению не удается убедить ее побывать в городе, в котором она родилась ». (Татка приезжала в Париж)… « Поцелуй от меня твоих очаровательных детей, Елену и Христофора, мы их очень любим ».

После смерти Александра Угримова Ирина Николаевна не вернулась жить во Францию, где она могла получать пенсию своего мужа. Она опять решила остаться со своей дочерью, для которой ничего кроме России не существовало. « Я была безоговорочно на стороне отца « …

                        В январе 2002 года мне захотелось побывать в постсоветской России. Татка прислала мне приглашение. Ирина Николаевна уже восемь лет как умерла; мы впервые оказались одни. Поначалу было тяжело, Татка была неразговорчивой, а о себе тем более не говорила. Мы друг за другом наблюдали. Я пошла за покупками в магазин самообслуживания, который меня приятно удивил после привычных мне в СССР вечных дефицитов, и накупила на 800 рублей два килограмма пельменей, салата, сыра, вина, в общем еды на несколько дней…  Она была в ужасе, обозвала меня Ротшильдом, транжиркой : я узнала, что ее пенсия составляет 1800 рублей. « Я хожу в магазины как в музей »…

Татка подрабатывала уроками французского языка, и как в XIX веке (и в советское время), ученики приносили ей на день рождения цветы и конфеты (некоторые еще носили большие банты в волосах). Дидактический материал и кассеты, которые я ей изредка посылала, помогали ей в работе. « Время соборов » Жоржа Дюби имел большой успех среди ее старших учеников – это оказалось хорошим вступлением к Франции и Западу. Она жила аскетической жизнью, оставшейся от тех лет, когда приходилось себе во всем отказывать, каждый день ела кашу, мыла посуду мылом…но это для нее было совсем неважно. Я не хотела пребывать в образе богатой капиталистки, разбрасывающейся деньгами, и не понимала, почему она отказывается от моих приглашений в театр или еще куда-нибудь, ведь я просто хотела ей доставить удовольствие. Почему эти отказы?

« Французский хот-дог », купленный в метро, положил конец этой ситуации. Мне пришлось слечь. Эти дни вернули меня в лоно, из которого я родилась: я была в Москве, в городе моего отца, с одним из немногих, кто еще его помнил (и помнил меня ребенком); я спала в постели Ирины Николаевны; Татка приносила мне распечатку воспоминаний ее отца и другие тексты, которые я читала так, как советские люди читали « Один день Ивана Денисовича ». Шел снег. Кто сумеет сказать насколько снег бывает символом неприятия или ностальгии ?

И Татка заговорила. Она мне рассказала, как ее отец благодаря опыту, полученному в Сопротивлении, организовал забастовки в воркутинском лагере, помогал Солженицыну создавать сеть, чтобы оберечь рукописи « Архипелага ГУЛаг »; как она жила и работала на Курильских островах и в Москве, и еще много о чем… Мы говорили обо всем. Я знала, что наши судьбы могли оказаться взаимозаменяемыми если бы мои родители вернулись в Россию, а ее остались во Франции.  Благодаря нехорошему хот-догу, я понела что Татка мой альтер-эго, что мы альтер-эго друг друга, что она здесь, а я там, укоренившись в двух разных мирах, где каждая из нас нашла свое место, мы симметричны.  Понадобилось больше шестидесяти лет, чтобы я поняла:  Татка тот самый двойник  « …похожий на меня как брат » из « Декабрьской ночи » Мюссе.

Несклько дней спустя я поехала в Вологду с целью осмотреть Ферапонтово и Кирилло-Белозерский монастырь. Я была одна, вокруг красота, шел снег, я переходила из монастыря в монастырь, и  эта открыточная Россия была в точности такой, какой я хотела ее видеть перед тем, как навсегда перевернуть страницу моей эмигрантской жизни, или точнее – моей жизни эмигрантского дитя. Круг замкнулся. Я могла возвращаться домой.

Возвращение произошло быстрее, чем я планировала, так как я поскользнулась на ледовой корке, получила перелом щиколотки и вернулась в Москву ночным поездом. Было холодно, вокзал еще был пуст, я чувствовала себя не очень уверено и с трудом передвигалась по платформе, опираясь на палку, когда пожилой мужчина пришел мне на помощь: « Русская из Парижа! », повторял он в восторге от такой экзотики. Он нашел частника, подрабатывавшего извозом, и при первых лучах зари мы отправились через Москву на улицу Неждановой 4, в квартиру 39.

Вопрос был решен за полчаса, так как у меня была страховка. Клиника, куда меня отвезли, была столь же сверкающей, сколь мрачным был медпунк, куда я сопроводила Татку за несколько дней до того (она повредила себе плечо). Ей было стыдно передо мной за эту нищету. Рентгеновский аппарат был пятидесятых годов, бинтов для перевязки не оказалось. – Сколько вам лет? – 69. – Тогда можно оставить все как есть, сказал врач… Я вспомнила, как Чаушеску запретил лечить людей старше 70 лет. И в этой клинике, оборудованной новейшими аппаратами, в которой я опять оказалась с хорошей стороны баррикад, мое сердце сжалось, думая о ней.

Татьяна Угримова умерла через два года после нашей встречи. Она успела найти русского издателя для « Воспоминаний » своего отца. Мы переписывались и я склоняла ее к тому, чтобы она писала свои воспоминания – каким увидела СССР совсем юная девушка, оказавшись там в сталинское время … « Маловероятно, что я стану писать воспоминания, у меня нет ни малейшей потребности « рассказывать себя », но кто знает, в конце концов, нельзя зарекаться », писала она мне и одновременно правила верстку книги « Из Москвы в Москву через Париж и Воркуту ». Татка столь долго проверяла и перепроверяла малейшие подробности, что так и не увидела книги, которую отец ей посвятил, как папа посвятил мне свою. А еще мы с ней последние носим фамилию нашего рода.

Нелегко свою жизнь делать достоянием общественности, и Татка, страстно желающая, чтобы книга ее отца увидела свет, подсознательно откладывала наступление этого дня. От святого Августина до Шаламова через тысячу неизвестных людей  те, кто рано или поздно поддаются неудержимому желанию « рассказать себя » или рассказать о том, что они видели и пережили, знают, что их свидетельства нуждаются в читателях, чтобы полностью раскрыть свое значение и вес. Скажем, что мы по крайней мере постарались.

                                                                                 Марина Горбова, Париж, май 2015

перевод Лизы Муравьевой

Marina Gorboff, « Ирина Николаевна Возвращение »  Париж, август 2017,  https://gorboffmemoires.wordpress.com/

gorboff.marina@gmail.com

Après ma disparition, ce blog sera numérisé et accessible sur le site de la bibliothèque municipale de Dijon, dans le cadre d’un fonds Gorboff: