МОИ ВОСПОМИНАНИЯ  . 3 .

                                                                         ГОРКИ

Горки были куплены во время распутицы; мне не удалось съездить взглянуть на них по зимнему пути. Мы решили после Святой [недели], как только установится колесная дорога, переехать туда окончательно, чтобы в Москву уже не возвращаться.

Опять сундуки, опять укладка. Прислуга не согласилась переезжать в деревню. Нанялась новая кухарка и молоденькая горничная, Марфуша, оказавшаяся чрезвычайно ловкой и расторопной и прожившая у нас почти до Петровского.

Помню, как сейчас, чудесный яркий день 11го мая, когда мы с папой, бабушкой Елизаветой Васильевной и Марфушей уселись в ландо, которое должно было привезти нас прямо в Горки: они были всего в 45ти верстах от Москвы, и нам захотелось побаловать себя таким катанием. Вещи были заблаговременно отправлены на подводах с нашим человеком. Бабушка просила взять ее, чтобы перед отъездом в Новоселки взглянуть на наше имение. По шоссе мы ехали недолго, и когда свернули на проселочною дорогу, оказалось, что она еще далеко не просохла; наше ландо попадало из одной колеи, из одной ямы в другую. Бабушка восхваляла черноземную полосу, где сообщение налаживалось очень скоро; папа называл ее «материалисткой» и старался обращать ее внимание на красивые сосновые леса.

• – Разве это не гораздо лучше ваших Ливенских вырубленных степей? говорил он.

После остановки на постоялом дворе, чтобы закусить и дать отдохнуть лошадям, мы, часов около четырех, подъехали к имению. Помните ли вы маленькую, в черной рамке, картину Васнецова «Луг», висевшую у нас в гостиной? Папа купил ее потому, что почти такой же вид открывался с площадки перед Горковским домом,обширный и мягкий, чисто русский ландшафт. С другой стороны на дворе дома стояла церковь, маскируя собою надворные постройки.

Сам дом был необыкновенно причудливый, высокий, белый, с двумя полукруглыми белыми же крытыми галереями, из которых одна соединяла главный корпус с кухней, а другая, с хорошенькой, обшитой внутри липовыми досками баней. Полукруглые, круглые и стрельчатые окна, наполовину с цветными стеклами, неожиданные ступеньки, темные переходы, выкрашенные масляными красками с изображениями экзотических растений и сказочных птиц; большая белая зала, китайская комната, помпейская комната, врезанные в стены шкафы с зеркальными дверками; в гостиной люстра в виде паникадила. На главном, среднем верху поперек в два света библиотека вся в полках, с таинственным люком в подполье; остатки старинной мебели, сделанной крепостными столярами; в буфете пресс для скатертей и салфеток; удивительный огромный замок с громадным ключом на подъезде; в кабинете дорожная шкатулка красного дерева с письменными принадлежностями и потайными ящиками, все это было так похоже на что-то из Вальтера Скотта, на что-то совсем необыкновенное и старинное,  что бабушка даже побоялась ночевать одна в кабинете (из него было отдельное вычурное крылечко в сад), а попросила положить с собою Марфушу. Папа зорко следил за мною и весь сиял, когда видел, как мне все нравится. Конечно, вслед за осмотром дома все должны были тотчас же идти во флигель, предназначенный для школы. По дороге зашли в церковь. Там для помещиков было особое возвышение, обитое красным сукном. Это мне не понравилось; папа же находил, что это вполне соответствует всему стилю Горок.

Имение это в крепостные времена принадлежало семье Благово. Про последнего из них, его продавшего (мы купили уже из третьих рук) рассказывали, что он здесь венчался, и после свадьбы молодые три дня ходили в венцах. Это не помешало им, однако, развестись, после чего он постригся в монахи. Впоследствии он был архимандритом в Риме.Он написал книгу Рассказы бабушки, где между прочим описывал и Горки, Янкины Горки, как их прежде называли, так как они достались Благово от бабушки, урожденной Янкиной. Книгу эту мы достали; но я ее совсем не помню: ничего характерного в ней не было, и она не произвела на меня никакого впечатления. Во всяком случае, этот последний Благово был человеком чрезвычайно изломанным и вычурным, что отразилось и на его усадьбе.

Мало-помалу мы осмотрелись и начали разбираться в том хаосе, какой представляло из себя хозяйство Горок. Запашка была крошечная, все имение – лесное; но лес не был разбит на участки, никто за ним не смотрел, и рубили его окрестные мужики для себя, как хотели. На усадьбе не было, кроме двух захудалых коровенок да водовозки, ни скота, ни птицы, ни сколько-нибудь порядочного инвентаря. Мы купили тарантас, тройку лошадей, хорошую корову, и оставили пока остальное в том виде, как это было при последнем, не жившем в имении владельце. Папа совсем ничего не понимал в сельском хозяйстве; я, живя в Новоселках, мало им интересовалась. Мы занялись площадкой перед домом, расчисткой небольшого сада, наведением благоустройства, как мы говорили. Бабушка Елизавета Васильевна прислала нам свою бывшую горничную, вышедшую за садовника. «Чтобы около вас в такой глуши был хоть один свой человек», – говорила она. Этой Дуняше, превратившейся у нас в Авдотью Егоровну, мы всецело предоставили все усадебное хозяйство. Она ведала и скот, и птицу, и закупку провизии, и рабочую кухарку, которая должна была доить коров и стряпать на двух работников. Муж Авдотьи Егоровны посадил небольшой огород, разбил несколько клумб с цветами и предпринял руководство «полевыми работами», то есть возвел себя в сан старосты или приказчика; но он оказался так непроходимо глуп, что папа очень скоро совершенно прекратил с ним всякие разговоры. Впрочем, может быть, это было даже к лучшему.

Теперь, с моим опытом, когда я оглядываюсь на Горки, я вижу ясно, что нам надо было сделать. Это имение было как бы создано для большого молочного хозяйства. На его лугах и лесных полянах могли пастись чудесные Швицы; мы продавали бы в Москву сперва масло, а потом, когда через 10 лет в четырех верстах прошло шоссе, поставляли бы Чичкину молоко. Но тогда некому было научить нас, да и все это было так далеко от меня! Я была так поглощена исключительно папой, его делами, его интересами, он ни на минуту не отпускал меня от себя… Мы гуляли и читали, я переписывала его статьи; жизнь наша в обстановке деревни не изменила своего характера…

Устроив часть дома по возможности уютно (почти весь верх оставался без мебели), мы сделали визиты ближайшим соседям – Бахметевым и Болотовым. С Александрой Николаевной Бахметевой, известной писательницей, автором Истории Церкви и Житий Святых, папа раньше встречался в кружке Аксаковых. Муж ее был предводителем нашего Дмитровского уезда. У них в нескольких верстах от Горок было большое благоустроенное имениеб Шихово, со школой, которой занималась Александра Николаевна. Приняли нас очень радушно. Петр Владимирович был старичок в типе Александра Михайловича Сухотина, гладко выбритый, говоривший больше по-французски, а если по-русски, то так, как с ним говорили крепостные дядьки: перьвый, вчерась. Александра Николаевна, несмотря на свои уже очень пожилые годы, сохранила следы большой красоты; типом лица и огненными черными глазами она напомнила мне Madame Besse. Разумеется, разговор тотчас же перешел на школы, и Петр Владимирович пригласил папу в члены своего Училищного совета. Болотовы были типичной военной петербургской семьей, особенно она, из остзейских немок, круглая, полная, красная, самодовольная, всегда и на все случаи жизни с готовыми правилами и советами. У них было несколько взрослых сыновей-офицеров, один из которых был в отпуску и от скуки часто заглядывал к нам.

Среди лета нас навестила тетя Надя.

• – Только не клади меня спать в комнате с окошечком! говорила она, заранее боясь приведений, когда мы обходили с нею наш необыкновенный дом.

В августе, по возвращении из Новоселок, на несколько дней отпустила к нам бабушка тетей Лиду и Олю с Марьей Мамонтовной. Они были в таком возрасте, когда печь лепешки и собирать грибы особенно занятно. Я предоставила им всласть заниматься и тем, и другим; но Марья Мамонтовна, качая головой, отталкивала их от чашки с мукой и сметаной и принималась месить сама, приговаривая:

• – Только добро портят.

Папа нанял плотников тотчас после рабочей поры, чтобы, не теряя времени, приспособить флигель под школу, и начать искать учителя. Уж не помню, откуда он достал молодого человека, Михаила Павловича Григорьева, приехавшего недели за три до начала занятий. Папа толковал с ним подробно и ежедневно наставлял его. Кроме того, он пригласил землемера обойти границы имения. Сентябрь был такой холодный и дождливый, что при глинистой почве Московской губернии можно было свободно вообразить себя в октябре. Бедный землемер возвращался в сумерки до того продрогший, что я не знала, как обогреть его. Впоследствии, как мы слышали, он рассказывал Никифоровым, его рекомендовавшим, что нигде еще во время его странствий его так хорошо не угощали, как в Горках. Это был простой, добродушный старичок типа Тургеневских однодворцев.

Начались, наконец, в половине сентября школьные занятия, и наступили те длинные вечера, о которых мечтал мой жених. Мы устраивались в кабинете. Он ложился на диван, я садилась рядом в кресло, к лампе с большим абажуром. Марфуша вносила поднос с чаем, папа развертывал Русский Вестник, где, помнится, шел роман Крестовской Тамара Бендавид . Я принималась за вязание. Папа тогда еще любил читать вслух. Тамара Бендавид, окрещенная им «околесицей», служила только для начала вечера, как отдых после дня, проведенного в школе. Часам к девяти мы поканчивали и с ней, и с чаем, и принимались за более серьезное чтение. Читали тогда по очереди, причем делали часто перерывы, во время которых папа много говорил по поводу прочитанного. Как русские, мы увлекались и не знали меры, сидели до второго часа, чтобы докончить главу или отдел. На другой день у папы была мигрень. Но это не служило предостережением для будущего. Мало-помалу начали болеть глаза. Папа лежал уже с компрессами на них, и читала я. Однако компрессы не помогали. Надо было показаться окулисту. Мы собрались в Москву.Когда, после пятичасовой езды по невозможным ухабам и колеям, чтобы добраться за 15 верст до станции, мы подъехали к Крюкову, мы были поражены обилием на платформе жандармов и полиции. Станция была украшена флагами.

• – Что случилось?
• – Как, разве вы еще не знаете? спросил начальник станции,  было покушение в Борках. Государь с семьей сегодня проехал в Петербург.

Только русский может поверить, что в 45 верстах от Москвы, в местности, где по вечерам вдали, как зарево, мерцали огни столицы, была такая глушь. Для иностранца это непонятно.

• – А! Наши помещики! Соскучились в деревне? Захотелось побывать в театрах, послушать музыки, поболтать с друзьями?

такими шутливыми поддразниваниями встретили нас на Басманной. Но скоро дедушка и бабушка встревожились за глаза папы и начали сами торопить его к врачам. Болезнь оказалась серьезнее, чем думали. Созвали консилиум из [Адриана Александровича] Крюкова, [Алексея Николаевича] Маклакова и [Фёдора Орестовича] Евецкого. Доктора нашли необходимым, кроме разных вспрыскиваний и лекарств, в течение некоторого времени сидеть в темной комнате. Без соблюдения этого условия они не отвечали за правый глаз.

Так судьба отодвинула цель, поставленную себе папой, и вырвала у него опять из рук его любимое дело. Разочарование его было велико. Надо было употребить все усилия, чтобы скрасить ему предстоящие скучные месяцы и обставить его насколько можно лучше.

Разумеется, нас оставили на Басманной в той же самой комнате, в которой мы жили во время Вариной свадьбы. Я съездила в Горки, убрала на зиму дом, распорядилась всем, как умела, и вернулась с Марфушей, которую мы оставили у себя. На полчаса утром, пока она убирала нашу комнату, выходили мы в столовую, остальной день сидели со спущенными шторами, кроме половины одного окна, возле которого я читала. Вечером приносили лампу с темным длинным абажуром. Сколько мы перечитали за эти месяцы! Мой голос стал хриплым от постоянного напряжения; но зато я научилась читать вслух.

Часто нас навещали друзья, любившие бывать в Петровских Линиях. Особенно подружилась я в эту зиму с племянницей С. А. Рачинского, Софьей Эммануиловной Дмитриевой-Мамоновой. С течением времени папе позволили выезжать по вечерам. Мы начали бывать в домах, где нас любили, и где тотчас для папы устраивали полумрак. К числу этих домов принадлежали Коваленские, Дементьевы, Соловьевы, Мамоновы, Щегляевы. У них бывали мы чаще всего. Иногда, когда мы дома вечером располагались читать, вдруг входил Василий и объявлял:

• – Михаил Акимович прислали вам сказать, что Иван Михайлович в кабинете.

Это мы очень любили. Сейчас же книга откладывалась в сторону, и мы шли наверх.

Иван Михайлович Живаго был инспектором Московской Практической Академии коммерческих наук, что на Покровском бульваре, и один из умнейших и образованнейших людей тогдашней Москвы. Дедушка, как бывший воспитанник Академии, не порвал с ней связи и в настоящее время был членом ее Совета. Он очень сошелся с Иваном Михайловичем, который в свою очередь ценил его чрезвычайно высоко. Присутствовать при беседе этих двух замечательных стариков было ни с чем несравнимым наслаждением, такой фейерверк остроумия, так много тонких наблюдений, так много житейского опыта и здорового, веселого юмора искрилось во время их. Я никогда ничего подобного с тех пор не слыхала.

Около Рождества у меня возникла мысль устроить литературный вечер. Шесть дам согласились принять в нем участие. Темой был выбран смешной или страшный святочный рассказ, который занял бы не более получаса чтения. Рассказы должны были присылаться под девизами, чтобы никто, кроме jury, не знал, кто его автор. Одним из членов jury, разумеется, я просила быть дедушку. Он очень охотно отозвался на это и с увлечением принял участие в моей затее. Рассказы предполагалось прочесть два раза, перед двумя составами слушателей: у Дементьевых и у нас. Наша очередь пришлась на 7е января. Приглашено было около ста человек гостей. Каждому был предложен листок, на котором он должен был написать свой короткий отзыв и опустить в шляпу. Таким образом, после чтения рассказа можно было тотчас же услыхать и его оценку, и много смеха вызвали некоторые остроумные отзывы. Когда по порядку программы подошел мой рассказ, я заметила, что дедушка, нарочно пройдя мимо Ивана Михайловича, что-то шепнул ему. Это мне очень польстило: значит, дедушке так понравился мой рассказ, что ему захотелось похвастаться им перед приятелем.

Вечер прошел очень удачно и закончился веселым ужином, во время которого пили за здоровье авторов и гостей. Дедушка просил на некоторое время оставить у него рассказы, чтобы кое-что просмотреть еще раз, а через месяц каждая из нас получила от него в подарок 10 экземпляров изящно изданной маленькой книжки под заглавием: Шесть святочных рассказов, с эпиграфом из Шиллера: Ehret die Frauen! И с посвящением в стихах. Так он отблагодарил нас за доставленное ему удовольствие.

Раза два – три за зиму я ездила в Горки и привозила папе рассказы о ходе дел в школе. На масленицу он вызывал к себе учителя. Иногда на лошадях приезжала Авдотья Егоровна со счетами, с грибками в уксусе и с деревенскими лепешками. Их подавали к столу. Но,странное дело, точно какое-то предчувствие: чувства собственности у меня к Горкам никогда не было. Мне всегда казалось там, что вокруг все чужое, и я у кого-то в гостях…

Во второй половине зимы папиным глазам стало настолько лучше, что ему разрешили понемногу, осторожно начать читать. Папа постоянно переписывался с Рачинским. Еженедельно получался от него узенький конверт с отчетливым, несколько старинным почерком и с неизменным окончанием письма: «Да хранит Вас Бог. Преданный Ваш С. Рачинский». Сергей Александрович советовал папе съездить в Петербург, где он уже заочно познакомил с ним разных своих высокопоставленных друзей, как с человеком, могущим оказать большие услуги делу народного образования. И вот мы собрались туда вместе. Эта поездка осталась у меня в памяти как светлое пятно на темном фоне зимы 1988-89го года. Я еще ни разу не была в Петербурге. Он показался мне совсем не русским, но и не европейским городом.

Из родных в это время там жил дядя Миша, которого дедушка устроил служить на Невском заводе в компании с Юрием Анатольевичем Мамонтовым и не помню

еще с каким молодым человеком. Кроме того, была семья Ивана Акимовича. Самого Ивана Акимовича во время нашего приезда в Петербург случайно не было; но я была очень рада возобновить знакомство с его детьми, которых после общего детства в Ливнах не видала. Они производили впечатление необыкновенной дружбы между собою и боготворили все отца. Редко можно было встретить такую семью. Дядя Миша жил на холостой квартире со своими двумя компаньонами. Мы у них обедали. В первый раз мне приходилось видеть дом без единой женщины, кроме кухарки. Юрий Мамонтов разливал суп и изображал  хозяйку. Все было на вид как везде, а между тем все время чувствовалось что-то «не то», как будто все не настоящее.

Через А. Г. Коваленскую мы попали в семью профессора ботаники Андрея Николаевича Бекетова, женатого на ее сестре Елизавете Григорьевне. Это был типичный интернациональный профессорский дом. Все члены его были интересны, оригинальны и образованы, каждый по-своему. Андрей Николаевич был великолепный красивый старик с пушистыми белыми волосами и бородой и со смеющимися глазами – «дидя», как называл его пятилетний внук Саша Блок, впоследствии знаменитый поэт Aлесандр Блок. Он тогда только что приехал со своей матерью, дочерью Бекетовых, из Варшавы: она покинула навсегда мужа и собиралась с ним разводиться. Старшая дочь, Екатерина Андреевна, в то время была центром всей семьи по своей талантливости, живости и впечатлительности.

Без умолку говорила она на всевозможные темы, чувствуя себя дома во всех новейших течениях литературы и искусства. Владея прозой и стихом одинаково свободно, она писала и переводила книжки для детей, тогда как мать, Елизавета Григорьевна, занималась переводами длинных романов, преимущественно с английского, для толстых журналов. Младшая дочь, Марья Андреевна, невзрачная и болезненная, увлекалась народной литературой и воскресными школами. У нее бывали разные стриженые, передовые девицы, с которыми Бекетовы вступали в горячие пререкания. В первое же наше вечернее посещение (нас сразу обласкали и позвали вечером) папа так хорошо разбил по всем пунктам одну из них, что сразу завоевал себе уважение семьи Бекетовых.

Нам нравилось в Петербурге. Каждое утро мы пропадали в Эрмитаже, застаиваясь перед его Мурильо, Клод Лорренами и фламандцами. Те две гравюры Клод Лоррена, которые всегда висели в большой детской, папа подарил мне тогда. Вечером мы любили ездить в Михайловский театр, где играл знаменитый Гитри.

Папа побывал у всех высокопоставленных друзей С. А. Рачинского. Александр Иванович Георгиевский, председатель Ученого Комитета при Министерстве народного просвещения, отдал ему визит и был очень любезен со мною. Победоносцев прислал приглашение на раут, «с супругой». Я помню массу нарядной публики в ярко освещенных громадных комнатах – и чету Победоносцевых, которым папа представил меня в аванзале с колоннами около лестницы, где мимо них дефилировали гости. « Его » всякий знает по портретам и по описанию наружности Каренина. « Она » была высокая, стройная блондинка, на вид годившаяся ему в дочери. Несколько любезных слов… и мы затерялись в толпе. Пробыв около часа, мы уехали, потому что никого не знали.

В номере у нас всегда были конфекты от Балле и шоколад от Конради, и мы запивали их шампанским из миниатюрных бутылочек, где-то открытых папой и которые он приносил каждый день. За таким легкомысленным занятием нас застала Катя Бекетова и просмеяла, – но с большим удовольствием приняла в нем участие, ученая Катя!

Владимир Сергеевич Соловьев жил в то время в Европейской гостинице. Он и его друг, кн. Дмитрий Николаевич Цертелев, пригласили нас на обед в ресторане Донона. Это был длинный обед с разговорами на очень ученые темы, в которых я боялась принимать участие. Но во внимание к молодой даме они прерывались веселыми анекдотами, и заразительный детский смех, которым сопровождал их Владимир Сергеевич, до сих пор звучит у меня в ушах. Кн. Цертелев был тогда влюблен в свою будущую жену, Екатерину Федоровну Ванлярскую,  и очень рассеян и томен.

Быстро пролетели две недели в Петербурге,  и вот мы уже опять на Басманной, где нас ждало грустное известие. Но… я должна вернуться сперва назад, в Петровские Линии, чтобы рассказать об одном эпизоде нашей жизни, мною позабытом.

Когда окончательно обнаружилось, что мы проведем всю зиму в Москве, папа не переставая сокрушался слишком эгоистичным и праздничным строем нашей жизни. Он жаждал ежедневных обязанностей, которые наполняли бы время – и его, и мое, – в роде, как в Глухове. Разъезды по школам, городским и уездным, писание статей, попечительство, чтение, все это казалось ему неорганически связанным с нами… И вот один раз он прочел объявление: больная старуха, впавшая в бедность, просит добрых людей помочь ей воспитать восьмилетнего внука. Ничего не сказав мне, он съездил по адресу и вернулся в состоянии крайнего волнения, так он был потрясен виденной им картиной. Расхаживая большими шагами по комнате, он не мог успокоиться: полусумасшедшая бабушка, жалкий голодный ребенок, закоулок за чужой кухней… Я видела, что ему хочется взять этого ребенка, но он не решается мне это высказать. Когда он уехал по делам, я, в свою очередь, отправилась по тому же адресу. Оказалось, что ребенок – сын дочери старухи, актрисы, бросившей для театра мужа-моряка. Что касается до обстановки, – теперь она не кажется мне такой ужасной: многие беженцы живут хуже. Но тогда, конечно, страшно и жалко было видеть людей, привыкших к жизни среднего круга, в комнате для прислуги, с кроватями, не покрытыми белыми одеялами и с необходимостью самим себе готовить на уголке плиты у хозяйки. Хозяйка–лавочница сказала мне еще, что старуха – морфи-нистка и часто бывает вроде как без памяти, а мать приезжает к сыну в сопровождении пьяного актера, с которым, по-видимому, живет. Словом, было что-то из Достоевского во всей этой обнищавшей и опустившейся семье. Ребенок же, худенький черненький мальчик с печальными глазами, видел и понимал гораздо больше, чем это следовало в его возрасте.

Я предложила папе на время взять мальчика к нам, рассмотреть его, обмундировать, подкормить – и потом отдать в какой-нибудь приют. По правде сказать, самой мне не очень этого хотелось. Но, как папина жена, разве я могла поступить иначе?

И вот, у нас завелся маленький воспитанник. Он спал на кушетке в моей комнате; в столовой ему поставили стол для игр и шкаф для игрушек. Марья Мамонтовна обшила его бельем; купили несколько костюмчиков и сшили шубу… Ни бабушка Елизавета Васильевна, ни Михаил Акимович с Софьей Николаевной не одобряли нашего поступка. «Своих бы лучше заводили!» – говорили они друг другу, качая головами. Но это не мешало и той, и другой семье приглашать вместе с нами и нашего Котика и быть к нему ласковыми. Всех сочувственнее отнеслась тетя Надя. Очень часто она привозила мальчику лакомства и игрушки и, когда приезжала к нам «посидеть», играла с ним на его столе.

Мальчик оказался малосимпатичным, неласковым, лгунишкой. По воскресениям наша горничная отвозила его утром к бабушке, а вечером его доставляли обратно, когда мать, а когда господин, которого он называл просто по фамилии, глядя при этом в сторону, точно он чувствовал, что лучше, если бы этого господина не было. Мы стали замечать, что эти визиты к родственникам сметают все насажденное нами за неделю. Привлеченная по этому поводу к объяснению мать больше всех ужасалась, называла ложь «матерью всех пороков», а между тем сама же, в следующее воскресенье, учила Котика лгать. Надо было торопиться поместить ребенка в учебное заведение, откуда его имели право не отпускать к родным. Был такой приют принца Ольденбургского, подходящий к его возрасту и обстоятельствам и, по собранным папой сведениям, хорошо поставленный. Туда и решили мы отдать Котика со следующего учебного года. А когда мы уезжали в Горки, чтобы первое время он нас не стеснял, папа отдал его знакомой, городской учительнице. Она должна была его подготовить и в августе определить.

Итак, во время нашей зимы на Басманной Котик был уже в приюте. Он очень выровнялся, развился. Бабушка его умерла, мать переехала в Петербург: ничье постороннее влияние больше его не портило. Мы брали его на Святках на несколько дней, возили к знакомым на елки, возили в цирк. На каникулы собирались увезти его в Горки. Но когда мы собирались в Петербург, он как раз заболел корью и был помещен от приюта в детскую больницу св. Владимира.

• – Что Котик ?  спросили мы по возвращении у бабушки. Вы ничего не написали о нем.

Бабушка покачала головой.

• – Котика вашего уже нет, – сказала она, немного помолчав. У него после кори сделался дифтерит, и мы его схоронили.

Таково было грустное известие, встретившее нас в Москве. Но для Котика это было, я думаю, самое лучшее, что мог послать ему Господь Бог.

Последствием нашей петербургской поездки было для папы одновременно два предложения: от Георгиевского, в члены Ученого комитета при Министерстве народного просвещения,  и от Победоносцева, в члены Училищного совета при Святейшем Синоде. Первое означало: переехать в Петербург, и обещало в будущем службу по Министерству. Второе было почетным званием, позволявшим жить, где угодно, поддерживая связи с Синодом. Дедушка советовал принять предложение Георгиевского по причинам, приведенным мною уже раньше. «Горки не уйдут», – говорил он. Но папа выбрал второе.

Наступил апрель. У дедушки процесс в легких, как это часто случалось весною или осенью, вдруг опять обострился. Петр Иванович Боков, его постоянный врач с болезни 1872го года,  советовал провести лето не в сыром Пушкине, а где-нибудь в горах. Наметили Боржом на Кавказе. Туда должны были в июне уехать дедушка, бабушка и Надя. А мы в начале мая вернулись к себе в Горки, как думали, на этот раз окончательно. Но папа ли не был еще достаточно готов; место ли это не годилось для его деятельности, Бог знает,  только не больше четырех с половиною месяцев пришлось нам пожить там, и уехать, чтобы уже больше никогда не возвращаться в Горки… Дело в том, что вскоре после нашего приезда обнаружилось, что у нас есть надежда на собственное дитя, которого и мы, и наши родители до сих пор так безуспешно желали. Боясь «сглазить», мы старались скрывать это и ничего не писали ни в Боржом, ни в Новоселки. Здоровье мое, однако, было нехорошо. Соседний земский врач, не будучи специалистом, как я поняла впоследствии, недостаточно предостерегал меня от многих неосторожностей и много вреда принес мне своими слишком храбрыми советами…

Это второе лето в Горках, кроме нашей приятной тайны, ознаменовалось реорганизацией хозяйства и многочисленными посещениями лиц, гостивших у нас – некоторых – подолгу.

Федот был отставлен в садовники, а полевое и лесное хозяйство передано некоему Михаилу Ивановичу Новицкому, рекомендованному папе директором Московской земледельческой школы.

Очень скоро у него обнаружились два безнадежных недостатка: во-первых, крайняя медлительность и ненаходчивость, а во-вторых, нестерпимый запах от ног. Разговор с ним (а он был очень словоохотлив) можно было выдержать не более пяти минут, после чего я должна была стремглав бежать к рукомойнику, а папа на свежий воздух.

Из гостей назову прежде всего мою милую Александру Васильевну, пожертвовавшую для меня Новоселками. Сперва она хотела поделить свой месяц между ними и Горками; но я умолила ее отдать его мне целиком. Хорошо нам было вместе! Ее настроение благостной любви гармонировало с душевным строем папы. Она много читала, любовалась в разные часы дня сквозь стекла разных цветов видами из окон верхнего этажа, наблюдала за переливами света и тени на стволах сосен, вязала салфеточки на все мои круглые и длинные, овальные и квадратные хлебные блюда и корзинки… Гостившая при ней Аксюта была между нами тремя Евангельскою Марфой: вечно с ягодами, с грибами, с куличами, с новым пирожным, которое очень хорошо делал повар на Басманной, а она видела… За ужином, когда мы поджидали запоздавшего из-за какой-нибудь поездки папу, она рассказывала нам о Замартынье, Тамбовском имении Штейнов, о жизни в доме Капитолины Яковлевны, о детстве маленьких Горбовых… Ее бесхитростные рассказы и ровный однообразный голос успокоительно действовали на нервы, говорила Александра Васильевна.

Приезжала на неделю Александра Григорьевна Коваленская из Дедова; на несколько дней Бекетовы, Андрей Николаевич и Катя: у них недалеко от станции Подсолнечная было небольшое имение, Шахматово, где они всегда проводили лето. Как раз при них стояли редкие в подмосковной полосе чудесные теплые вечера. Мы проводили их на вновь ремонтированном и расширенном крытом балконе, выходившем в сад из китайской комнаты, где стоял мой рояль. Катя нам играла. Она облазила все чердаки, заинтересовавшись, нет ли каких сокровищ в старинном доме, – и открыла целый ящик икон старого письма: у Благово, говорили, была молельня. Мы их перебрали и некоторые подарили Кате. Остальные были развешаны по комнатам и попали впоследствии в Петровское для того же назначения. Андрей Николаевич, как ботаник, занялся флорой. Он нашел какие-то, не растущие в Шахматове, колокольчики. Их головки на длинных стеблях качались, когда он уезжал, над его серебряными волосами. Так он и остался у меня в памяти, машущим из экипажа своей мягкой серой шляпой, окруженный колокольчиками… Мы уже не видели больше ни его, ни Кати. Через несколько лет он скончался. Катя вышла замуж, аккуратно писала, потом вдруг замолчала: ее кузина, Наталья Михайловна Дементьева, получила от ее мужа известие, что в одно утро, встав с постели, она упала мертвая от закупорки вены.

Гости, однако, не мешали нам ежедневно проводить вдвоем несколько часов за чтением, как мы привыкли. Им предоставлялась полная свобода располагать своим временем по усмотрению. Зато наши «repas», прогулки и вечера были всегда оживлены и интересны.

Так незаметно подкрался сентябрь, а с ним начало второго школьного года. Один раз в сумерки пришла Авдотья Егоровна доложить, что к конторе ямщик привез какого-то высокого господина с холщевым мешком, и он спрашивает Николая Михайловича. Это был Владимир Сергеевич Соловьев. Перед самым отъездом у него кто-то выпросил чемодан и, не успев купить новый, он вынужден был взять у кухарки мешок из-под картофеля. Он рассказывал это, заливаясь своим заразительным смехом,  и так щедро заплатил ямщику, что тот не надевал шапки, пока не скрылся из вида,  так он был доволен своим седоком.

Я предвкушала наслаждение, наконец, узнать поближе этого загадочного Владимира Сергеевича, столь привлекавшего к себе все сердца. Он только что приехал тогда от вдовы Алексея Толстого и в тот же вечер рассказал нам о приведении, которое ему явилось в ее деревенском доме, в Пустыньке. Читал он нам еще не напечатанное его стихотворение [Таинственный] пономарь … Но недолго пришлось мне проводить вечера в его обществе: через неделю после его приезда я слегла в постель. Подождав два-три дня, папа уехал в Москву за доктором, а с ним и наш гость. Папа вернулся с доктором, и с Лизой.

Мнение специалиста было определенное и решительное: если мы дорожим ребенком, я должна находиться под постоянным наблюдением женского врача. Иначе сказать: он настаивал на переезде в Москву.

Излишне объяснять, как этот приговор нас огорчил и расстроил: точно какой-то рок мешал нам поселиться в деревне. Не будь нам, с одной стороны, так хорошо друг с другом; не желай мы, с другой стороны, так страстно детей, быть может, мы решились бы на время разлучиться, или же рискнули бы поступить наперекор совету доктора, пошли бы на компромисс, оставшись все-таки в деревне и выписав к себе на постоянное житье опытную акушерку. Но папин характер и папины глаза, далеко не окрепшие, требовали моего присутствия. Без меня в Горках, несмотря на школу, он был бы несчастным и из-за беспомощности своей в письме и в чтении, и из-за постоянной тревоги обо мне. Взять же на себя ответственность за ребенка мы, при нашей неопытности, не считали себя вправе, – да и что сказали бы нам наши старики?

Итак, мы были вынуждены еще раз уехать, и уехать очень скоро, как только я встану с постели: дороги грозили вот-вот испортиться, и путешествие могло быть для меня опасным.

С большими предосторожностями папа перевез меня сперва на Басманную. Там мы пробыли некоторое время, пока они с Лизой не нашли квартиру, и Лиза с Марфушей ее не устроили: мы не хотели вторую зиму проводить в гостях, особенно ввиду предстоявшего события,  и поселились в Большом Афанасьевском переулке, в доме Хавской.

                                           Софья Николаевна Горбова, Пассау, 26 I – 8 II 1924 г.

                                                                               Marina Gorboff, Paris, 24 novembre

Горбов Николаи Михайлович 

Горбов Михаил Ннколаевич

http://magazines.russ.ru/zvezda/2003/11/gorbov.html

https://maslodmemoirs.wordpress.com/

 Pour citer ce billet: Marina Gorboff, Paris, 24 novembre 2015 https://wordpress.com/post/gorboffmemoires.wordpress.com/2930

gorboff.marina@gmail.com

 Après ma disparition, ce blog sera numérisé et accessible sur le site de la bibliothèque municipale de Dijon, dans le cadre d’un fonds Gorboff.